Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

Варварская гимнастика нервов и сосудов, сбивающая любые посторонние комплексы. Доползти из последних сил до прохладного предбанника, растереться махровым полотенцем, долго–долго смотреть в глаза своему отражению в зеркале и при этом отчетливо артикулировать некоторые, известные только посвященным формулы.

Тут или забьешься в припадке, или окончательно убедишься, что с тобой все в норме. Как Вадим и предполагал изначально, эксперимент подтвердил его полную адекватность. По крайней мере — себе самому, очутившемуся в непростой ситуации. Ну а если загробная жизнь и в самом деле такова, то ни удивляться, ни жаловаться нет резона.

Через открытую дверь лоджии видно море, неспокойно шумящее, агрессивно набегающее волнами на берег. Докатываясь гребнями грязной пены до границ пляжа, оставляет на нем палки, щепки, длинные пряди водорослей. Неторопливо, обессиленно возвращается обратно. Вздохи моря перемежаются дробным грохотом перекатывающейся гальки. Сочетание этих разнородных звуков создает особого рода гипнотизирующий ритм. Говорят, Гомеру он подсказал форму гекзаметра.

Вадим, завернувшись в толстый банный халат, устроился в кресле с большой фарфоровой кружкой чересчур, наверное, крепкого кофе. А чего стесняться, чего беречься? И для чего? Это они там, нормальные люди на своем спокойном берегу, пусть считают калории, градусы и рубли. Мы же живем на пределе, на форсаже, создаем новые миры или готовы умереть за существующие. Чего ж еще?

Зато за идею, осенившую его в разговоре со Шлиманом, не грех и выпить, теперь уже не для маскировки, а по–настоящему. Вадим откровенно гордился сейчас собой. И налил из той самой, оставшейся практически полной фляжки.

Что? Не понравилась Шлиману идея протектората? Хорошо. А как вам, господа, если вы, конечно, еще не умеете проникать в мой мозг, понравится такая скромненькая идейка?

Мы же теперь сможем засылать к вам нашу, подготовленную, заведомо снабженную всем необходимым и нацеленную на выполнение конкретных задач агентуру. Как летчик имеет парашют, так все наши люди будут теперь иметь запасную явку! Вы поняли где?

Просто теперь — если удастся, конечно, вернуться (тьфу–тьфу–тьфу) и нынешняя, открывшаяся Ляхову схема мироустройства не претерпит каких–то принципиальных изменений — можно будет с полным реальным основанием заняться тем, что испокон веку делали всевозможные шаманы, жрецы, армейские капелланы.

И почти параллельно с ними — старшие офицеры, руководители подразделений фронтовой и агентурной разведок. То есть готовить свою паству к жизни и действиям в том мире, куда им предстоит попасть в ходе выполнения боевого задания.

Только если священнослужитель любой религии, облеченный сколь угодно высоким саном или рангом, не мог сообщить напутствуемому в мир, «где нет скорби и воздыханий, а только жизнь вечная», никаких практических инструкций, а светский начальник, отправляя подчиненного в тыл врага, напротив, давал достаточно четкие инструкции, называл пароли и явки, то Ляхов отныне имел возможность делать и то и другое.

То есть после определенных подготовительных мероприятий, которыми еще предстоит заняться, можно будет доводить до сведения личного состава, что, погибнув в бою, каждый окажется в такой–то и такой–то местности, где необходимо, отнюдь не впадая в панику, предпринять следующие действия: в одиночку или совместно с товарищами, павшими одновременно с тобой, добраться до известного пункта, где хранятся необходимые средства «жизнеобеспечения», привести себя в должный порядок, пройти период адаптации, после чего приступить к поиску действующих на данной территории организационных структур.

А о том, что следует из слов «покойника» касательно Татьяны и как себя вести в соответствии со вновь открывшимися обстоятельствами, мы подумаем завтра. На свежую голову.

Глава 11

Ляхов давно знал эту истину — в первый раз пробовать управляться на боевом корабле, пусть даже катере, а уж, упаси бог, на эсминце или крейсере, лучше всего в открытом море, не ближе десяти миль от берегов, камней и иных посторонних предметов. Причем здесь имелись в виду настоящие флотские офицеры, выбравшие ценз вахтенных начальников, не одну сотню часов отстоявшие на мостике рядом с командиром или старпомом, на уровне подсознания усвоившие, как и что полагается делать. Наконец–то получившие допуск к самостоятельному управлению. И все равно.

Для тренировки он выбрал «Статный» — катер, стоявший ближе всех к выходу с внутреннего рейда. Чтобы как можно меньше маневрировать.

Два последних дня Тарханов, в соответствии со своим дипломом инженера по эксплуатации автобронетехники, копался в двигателях, изучал наставления и инструкции, касающиеся механической и артиллерийской частей. Для удобства будущего похода наклеивал бумажки с обозначениями назначения каждого прибора и рычага в ходовой рубке, допустимых положений стрелок на циферблатах, и так далее.

Вадим, в свою очередь, читал лоции всех лежащих на запланированном пути морей, выписывал на отдельных листах бумаги нужные береговые ориентиры, места опасных течений и «прочие опасности». По счастью, в штурманском столе нашлись многочисленные карты, на которых его предшественники — настоящие штурманы — прокладывали курсы и маршруты катера, по крайней мере, до входа в Дарданеллы. За этот рубеж интересы сторожевого отряда не распространялись.

Нельзя сказать, что Ляхов испытывал такое же сильное волнение и нервное напряжение, как настоящий моряк, впервые кладущий ладони на тугие обрезиненные рукоятки манипуляторов. Ему ведь лично ничего не угрожало: ни страх опозориться перед товарищами и вышестоящим начальством, ни отказ в долгожданном допуске к самостоятельному управлению и, соответственно, серьезными препонами в карьере.

Ему–то что? Если даже растеряется, не справится с кораблем, посадит его на камни или разобьет о стенку — какая беда? Попробует еще и еще раз. До результата, или пока катера на базе не кончатся. А все равно, такова, наверное, магия профессии. Об этом говорили все его знакомые, принадлежавшие к славной касте судоводителей. С чувствами, владеющими тобой на мостике, не сравнится ничто на свете. Управление самым роскошным и мощным автомобилем по сравнению с этим — дым и тлен.

Да он и сам это знал, походив по Финскому и Ботническому заливам на простенькой яхте класса «Летучий голландец». Но сейчас–то под ногами была палуба боевого катера водоизмещением почти в девяносто тонн, с двумя дизелями суммарной мощностью 8 тысяч лошадиных сил, способных легко выдать 35 узлов, а на форсаже и все 40, пожалуй.

— Ну что ж, давай начнем, помолясь, — сказал он Тарханову, занявшему место за пультом управления двигателями. Обычная ходовая вахта — три офицера, плюс рулевой в чине строевого квартирмейстера или унтер–офицера, им же придется управляться вдвоем.

Сергей осторожно подал вперед РУД[174]. Тихо рокотавшие в машинном отделении дизеля ощутимо повысили тональность. Вибрация палубы стала гораздо ощутимее.

— Малый вперед.

Компасный курс на выход из бухты — триста девять с половиной. Вадим плавно потянул на себя левый манипулятор, осторожно направляя форштевень в достаточно широкий проход между оконечностью мыса и волноломом.

Тут ведь в чем главная хитрость — если стараться двигаться помедленнее (вроде как риска меньше), корабль теряет управляемость, плохо слушается руля, вступают в силу течения и ветровой снос. Прибавить — не зная маневренных элементов судна, инерции, реакции на изменение числа оборотов винтов, массы других тонкостей, известных только специалистам, в восьмидесяти случаях из ста означает аварию, если не катастрофу.

Вот и надо как–то так изловчиться, чтобы уловить эту золотую середину.

На морской простор они все–таки выбрались, пусть с берега маневры «Статного» выглядели довольно жалко, напоминая попытки сильно пьяного человека пройти по одной половице. Зато, когда главные опасности остались позади и распахнулся перед катером морской, ничем не ограниченный простор, Вадим повеселел. И даже несколько обнаглел.

— Средний вперед.

Тарханов подал рукоятку, по старинке называемую «машинным телеграфом», до указанной отметки.

Ускорение оказалось неожиданно резким. Катер присел кормой и приподнял нос. Стрелка лага живо побежала к восемнадцати узлам. Перед форштевнем поднялась бутылочного цвета разрезная волна, удивительно неподвижная. Она как бы прилипала к корпусу катера, проносясь вместе с ним мимо остальной толщи воды, медленно изменяя форму в гребне и в изгибе, но оставаясь все время той же самой — шипящей, отороченной пузырьками белой пены. Волна стояла под мостиком неотрывно, как часть корабля, и смотреть в ее живую глубину было спокойно и приятно.