Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

По сравнению с ними Вадим выглядел почти неприлично браво и щеголевато. Отдохнувший, выбритый, искупавшийся в душе.

— Нашли что–нибудь интересное?

— Нашли, как не найти. И катерок вроде бы подходящий, и из снаряжения кое–что, — ответил Тарханов. — Я там посмотрел, попробовал, с движком никаких проблем не будет. Горючего тоже завались. Завтра еще сходим, определимся окончательно. Думаю, получится, если ты не подведешь. А пока тебя приятель твой ждет…

Ляхов, разумеется, сразу понял, о чем речь. Но вот детали, тон…

— Отчего вдруг именно меня? Неужели вы с ним, Григорий Львович, в качестве земляка общего языка не нашли?

Вадиму показалось, что его слова подействовали на Розенцвейга как–то странно. Или они с Тархановым эту тему уже обсуждали и результат обсуждения оказался не слишком позитивным, или, напротив, определенного согласия они все же достигли, а теперь Вадим требовался им на роль некоего третейского судьи, чтобы составить независимое мнение.

Вообще сказать, происходящее вокруг нравилось ему все меньше и меньше. Единственное, что можно сказать в оправдание друзей — они в происходящем ориентируются гораздо хуже него, в силу иной психологической и профессиональной подготовки, и, может быть, до сих пор не способны взглянуть правде в лицо. Ему захотелось так все им и высказать. Мол, ребята, попали мы не просто за пределы своего времени, попали в мир, подчиняющийся совсем другим правилам, и в этом мире, очень может быть, даже мы с вами потихоньку перестаем быть самими собой. Отсюда и раздражительность, и ползучее, исподволь распространяющееся недоверие, а что может случиться в последующие дни и даже часы — трудно вообразить, исходя из имеющихся данных.

Но интуиция подсказывала, что такого говорить пока нельзя. Вдруг он ошибается, а в измененном мире даже самые невинные слова могут послужить спусковым крючком абсолютно непредсказуемых последствий. Лучше уж продолжать делать вид, что все идет, как обычно.

Хорошо хоть Майя пока не проявляет тревожных симптомов. Да и, если разобраться, мужики, может быть, в полном порядке, а главный здесь ненормальный — он. С полным букетом комплекса навязчивых состояний. И если удастся самого себя в руках держать, все пройдет, когда выйдем в море. Может, только на берегу столь опасная аура. А ребятам сейчас правильнее всего сходить в сауну, есть такая в соседнем домике, погреться, как следует, привести себя в нравственно–физический порядок, потом восполнить потерю жидкости пивом или чаем и забыться крепким здоровым сном.

Ляхов по–прежнему надеялся, что на отечественной базе, проникнутой русским духом, где последние годы точно никто не умирал, тлетворное влияние загробного мира потеряет или хотя бы ослабит свою силу.

— Извините, Вадим, что так говорю, но капитан Шлиман мне совсем не земляк. В том смысле, какой вы, наверное, в это слово вкладываете. Пусть и невольно. До определенного момента мы с ним принадлежали к одному народу, так, но сейчас… А вот вы каким–то образом общий язык нашли. Хотелось бы верить, что к нашей пользе.

Ляхов расхохотался самым натуральным образом. Уж действительно слишком смешно и выспренне слова Розенцвейга прозвучали.

— Господин бригадный генерал, нет, ну ей–богу! Скажите уж прямо — ваш опыт разведчика подсказывает вам, что я за последние два часа общения с Михаилом Шлиманом в кабине грузовика завербован им и теперь работаю на стороне адских сил. Фауст, Мефистофель, ребе Лёв из Пражского гетто и Голем — все в одном лице. А полковник Ляхов у них на подхвате. Вы именно это хотели сказать?

А сам он в этот момент посмотрел в глаза Тарханову. Коротко, но очень пристально. Неужели и у Сергея крыша едет в том же темпе и направлении?

И самое страшное, что уже был готов и к такому повороту событий.

Но, слава богу, нет. Тарханов ответил совершенно нормальным взглядом, едва заметно пожал плечами и вроде как подмигнул. Мол, все нормально, не стоит брать в голову.

— Ты сходи, капитан тебя вправду ждет, говорит, что имеет соображения. Послушай, пообщайся, он для нас «язык» ценный. Только, знаешь, на всякий случай… — Из кармана куртки Сергей достал и протянул ему немецкую ракетницу системы «Вери», найденную, наверное, на одном из катеров. Поскольку входят они лет уже пятьдесят в навигационный инвентарь. Наряду с гораздо более мощными парашютными ракетами и фальшфейерами. Два «ствола» калибром 25,4 мм, в каждом алюминиевом патроне термитная шашка с вышибным зарядом и трассером. Применяется в сигнальных целях, разноцветные ракеты летят высоко и светят ярко и долго.

Как оружие самообороны тоже недурно, на дистанции десять–пятнадцать метров по живому или не совсем живому человеку сработает понадежнее штуцера для охоты на слонов. Не сравнимо ни с каким пистолетом.

— Спасибо, но вряд ли пригодится. А вы действительно двигайте в баньку. Я там обогрев час назад включил, вас дожидаясь. С капитаном, думаю, не задержусь. Словом перекинемся, и подойду…

Майя глянула на него как–то странно.

Может быть, не понравилось ей, что собирается Вадим с мужиками париться, зная, сколько времени это занимает и во что может вылиться. Так, никогда он себе лишнего не позволял. Или по–прежнему боится остаться в пределах досягаемости Шлимана и в Татьяне не уверена? Скорее же всего — не хочет, чтобы он в одиночку отправился на беседу с покойником.

Легким движением руки он под столом коснулся ее колена, показал глазами: иди, мол, потом поговорим.

Кажется, никто из друзей этого не заметил. А если бы и да, так что?

— И ни о чем не беспокойтесь… Закуска и прочее в холодильнике, который в предбаннике стоит. Халаты и полотенца — на вешалке.

Он постарался, чтобы слова его не звучали слишком настойчиво. Не гнал он их туда, просто советовал, легко и небрежно. Похоже, желаемого эффекта достигнуть удалось. Он и сам, честно сказать, предпочел бы отправиться в сауну прямо сейчас, но никуда не денешься, надо и не самые приятные дела до ума доводить.

— Только вот еще об одном, господа офицеры, посоветоваться с вами хочу. Я пару часов назад, в целях проверки собственной адекватности, полистал журнал регистрации этой гостиницы. Как и ожидал, нашел запись о своем посещении сей обители. Именно в тот день, когда ночевал здесь действительно. Значит…

— Ну и значит, что дальше? — без всякого энтузиазма ответил Тарханов.

— А дальше, — прежним тоном, не желая терять кураж, ответил Ляхов, — мне вообразилось. Что, если я в этом же журнале напишу приказ дежурной немедленно доложить начальнику особого отдела эскадры (это входит в ее обязанности), чтобы он связался по такому–то телефону с вами, Григорий Львович, или с господином Чекменевым. О тексте сообщения можем подумать…

Тарханов, похоже, идеей заинтересовался, но не успел еще ничего сказать, как возразил Розенцвейг:

— Ничего не выйдет, Вадим, увы. Если бы такое было возможно, и Игорь, и я это сообщение уже получили бы. Само собой — в январе. Когда вы еще находились только в предварительной разработке. Следовательно, у этого мира с тем — связи нет. Иначе попробуйте, представьте, как бы мы с Чекменевым с вами разговаривали?

Ляхов рассмеялся. Мало книжек, за исключением служебных инструкций, его коллеги читали.

— Так вы это сообщение и не получили тогда, потому что возражаете против этого сейчас. Я вас послушаюсь, ничего не напишу, вы ничего не прочитаете и затеете свой дурацкий эксперимент в августе. Ладно, все это на самом деле глупости. Вы меня убедили…

Шлиман ждал его на скамеечке, всем своим видом демонстрируя буддистского типа отстраненность. А чего ж? В его–то положении.

Но с другой стороны, какое–никакое, а существование он продолжает, причем не в эфирной форме, а самой что ни на есть телесной. И пусть не прикидывается — определенные интересы в этой «жизни» у него все–таки остались. Иначе зачем бы ему приглашать на беседу «живого», да еще и не вообще, а именно Вадима Ляхова.

Значит, сохранились в мозгу, или что там его заменяет, и замыслы, и эмоции, и предпочтения, и некоторая даже тактика поведения, обращенная, что ни говори, в будущее. Насколько уж продолжительное — не суть важно.

В противном случае глубоко бы ему было наплевать на людей, с которыми его свела судьба, и ни малейшего желания продлить свое с ними общение он бы не испытывал.

Ляхов поймал себя на мысли, что опять он оперирует категориями, к здешнему миру не применимыми по определению. А куда деваться? Иначе мыслить и чувствовать он просто не умеет. Не научился еще.

— Так в чем проблема, капитан? — в прежнем стиле спросил он, садясь рядом со Шлиманом и разминая сигарету.

Вот курить здесь он очень много стал, и курить, и выпивать, хоть по чуть–чуть, но почти постоянно. А что же вы хотите, каким еще образом душевное равновесие поддерживать?