Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Надо было бы рассказать о судьбе дважды арестовывавшегося и погибшего весной 38 г. в лагере Осипа Мандельштама. Последняя книга его стихов вышла в СССР в 28-м г. Его творчество считалось «несозвучным эпохе», так как поэт «сохраняет позицию абсолютного социального индифферантизма, этой специфической формы буржуазной вражды к социалистической революции», что «указывает на буржуазный и контрреволюционный характер акмеизма, школы воинствующего буржуазного искусства в канун пролетарской революции». В 30-е гг. произведения Мандельштама изредка появляются в периодике, вызывая резкие нападки критики, придирки цензуры. Когда в 33 г. в «Звезде» (№ 5) опубликовано замечательное «Путешествие в Армению» (последнее, что увидел поэт в печати), в «Правде» появилась разгромная статья С. Розенталя, назвавшего Мандельштама «великодержавным шовинистом», «осколком старых классов», который в цикле рассказов об Армении «хвалит её экзотику, её рабское прошлое, ибо о настоящем не написал ни строки. „Старый петербургский поэт-акмеист О. Мандельштам прошел мимо буйно цветущей и радостно строящей социализм Армении“. „Путешествие в Армению“, доведенное уже до третей корректуры, так и не вышло в свет. Аресты Мандельштама. Во второй раз в 38 г. Его стихи о Сталине и его приспешниках (“Мы живем под собою не чуя страны»). Их одних хватило бы для смертного приговора. Гибель в лагере на Второй речке под Владивостоком (Блюм 3 с125-6).

Необходимо бы сообщить о нападках на Пастернака в 30-е гг. (см. Л. Флейшман. Борис Пастернак в тридцатые годы.1984). О Пастернаке мы поговорим подробнее. В настоящей главе о 30-е х гг., в восьмой главе о «Докторе Живаго». Существенную помощь в рассказе о нем может оказать книга Е. Б. Пастернака «Борис Пастернак. Материалы для биографии» (М.,89). Именно к 30-м гг. (примерно 28–36 гг.) относится наиболее активная его общественно-литературная деятельность.

О предшествующем периоде совсем кратко. Пастернак принимает революцию, но далеко не безусловно. Позднее, в третьем стихотворение цикла «К Октябрьской революции» (27 г.), он пишет:

Ненастье настилает скаты,Гремит железом пласт о пласт,Свергает власти, рвет плакаты,Натравливает класс на класс……………………………….Да, это то, за что боролись.У них в руках — метеоритИ будь он даже пуст, как полюс,Спасибо им, что он открыт

(313-14)

В Москву приходит известие об ужасных зверствах белогвардейских карателей на уральских заводах и шахтах и об ответных актах красного террора:

Угольный дом скользил за дом угольный,Откуда в поле руки простирал.Там мучили, там сбрасывали в штольни,Там измывался шахтами Урал.

(29 г. 331).

И все же с властями у Пастернака в это время не плохие отношения. Один из первых экземпляров сборника «Сестра моя жизнь» он дарит Луначарскому с дружественной надписью (361). Сборник хвалят в изданиях довольно официального толка. О нем помещена рецензия в журнале «Печать и революция»: «Современность живет в этой книге, как запах, как ритм, как неожиданный эпитет…». Автор рецензии писал, что сборник бьет «по односторонности, по антикультурным настроениям футуристов». Пастернаку такая оценка нравится. Он даже опасается, что не сможет оправдать возлагаемых на него надежд, быть достойным оказываемого ему доверия. В одном из разговоров он говорил: «Меня хвалят, даже как-то в центр ставят <…>, а у меня странное чувство. Будто я их загипнотизировал меня хвалить, и вот когда-нибудь обнаружится, что все это не так. Словно доверили кучу денег и вдруг — страх банкротства. Понимаете, чувство какой-то ответственности огромной…» (364).

В 22-м г., в обзоре «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», опубликованном в журнале «Печать и революция», В. Брюсов писал о Пастернаке: «У Пастернака нет отдельных стихотворений о революции, но его стихи, может быть, без ведома автора, пропитаны духом современности; психология Пастернака не заимствована из старых книг, она выражает существо самого поэта и могла сложиться только в условиях нашей жизни». Следует, правда, отметить, что примерно в это же время появляются отзывы и другого рода, как бы предвестники более поздних нападок на поэта, обвинений его в отрыве от действительности. Так в журнале «Сибирские огни» появилась статья о сборнике «Сестра моя жизнь». Автор ее увидел в сборнике «ужас перед жизнью закрывшегося в своей комнате человека» (369).

Пастернак высоко ценил творчество Маяковского. Он обрадовался оценке Сталиным творчества Маяковского. Он знал о хлопотах Лили Брик, помогал в них и личным письмом поблагодарил Сталина за его резолюцию. Свою радость Пастернак объяснял и тем, что слова Сталина «избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре съезда писателей». В то же время он испытывает трагическое недоумение по поводу отказа Маяковского от роли лирического поэта, обращения к повседневной мелочи текущих задач: «Я никогда не пойму <…> Едва ли найдется в истории другой пример того, чтобы человек, так далеко ушедший в новом опыте <…> когда этот опыт, пусть и ценой неудобств, стал бы так насущно нужен, так полно бы от него отказался» (363).

В первую половину 30-х г. произведения Пастернака беспрепятственно печатались. Выходили сборники его поэм и стихов, три книги его прозы, предполагалось собрание сочинений. Он был принят в Союз писателей в числе первых. Стенограммы его выступлений на съезде писателей и на III пленуме правления ССП в Минске печатаются в «Правде» и в «Литературной газете». Пастернак выступает на литературных вечерах, читает свои стихи, участвует в их обсуждении. Осенью 34 г. его выбирают в правление Союза писателей, он активно выступает на пленарных и тематических заседаниях, консультирует молодых авторов. Его произведения постоянно находятся в поле зрения критики. Но постепенно отзывы о нем превращаются в оценочно-воспитательные поучения. Уже до Первого съезда писателей почти все признают его художественное мастерство, но единодушно упрекают за мировоззрение и отрицают успешность его перевоспитания.

В конце 31 г. объявлена дискуссия «О политической лирике». Докладчиком выступал Асеев. Он резко говорил о тех, кто спорил с Маяковским и был, по словам Асеева, причиной его гибели. В докладе утверждалось важность современных политических задач, говорилось о необходимости совершенствовать язык, овладеть техникой стихосложения и учить этому молодежь. Пастернак возражал Асееву. Он ссылался на сформулированное Пушкиным право художника на творческую свободу и самооценку, утверждал, что искусство, в отличие от ремесла, не исчерпывается техникой и надо проявлять к художнику доверие и терпение. В заключительном слове Асеева, в газетном отчете содержалось осуждение сказанного Пастернаком и угроза: «Если бы кто-нибудь другой выступил с такими реакционными мыслями, которые сквозь „ореол непонятности“ (выражение Б. Пастернака) можно отчетливо различить в выступлении Пастернака, — его бы освистали. Пастернаку в этом случае многие аплодируют, тем самым дезориентируя самого поэта!.. Хорошо было бы Б. Пастернаку задуматься о том, кто и почему ему аплодирует» (501). В одной же из статей 32 г. поэт прямо обвинен «в субъективном идеализме и неокантианстве» (502). Любое выступление Пастернака становилось предметом отрицательных оценок. Матэ Залка обвинил его в том, что он стоит «по ту сторону баррикад» классовой борьбы. Сурков утверждал, что поэзия Пастернака — это «поэзия субъективного идеалиста» (502). На Пастернака нападали почти все. Он был подавлен. Положение его казалось безнадежным. И только постановление ЦК ВКП (б) 32 г. «О перестройке литературно-художественных организаций» несколько разрядило обстановку. Но по сути дела отношение к Пастернаку мало изменилось и найденные в начале 30 гг. формулы продолжали служить до 56 г., до истории с «Доктором Живаго». Враги поэта не унимались. Асеев в комиссии по приему в члены Союза писателей говорил, что Пастернак, «скрываясь за вершины своего интеллекта <…> занимается в поэзии обскурантским воспеванием прошлого за счет настоящего», нарочито отказываясь от современной тематики (505).

Значение Пастернака на первом съезде писателей, дискуссии, завязавшиеся вокруг его поэзии, оказались неожиданными для его противников. Бухарин в докладе «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР» неожиданно назвал Пастернака поэтом «очень крупного калибра». Отклоняя стиль «агиток» Маяковского в качестве образца для подражания, как слишком элементарный, Бухарин говорил о потребности современной поэзии в обобщениях, монументальной живописности, в более глубоком понимании актуальности. В качестве примеров приводились цитаты из Пастернака, его сборника «Сестра моя жизнь». Замкнутость Пастернака докладчик объяснял протестом против старого мира, с которым поэт порвал еще во времена империалистической войны. И делал вывод: «Таков Борис Пастернак<…> один из замечательнейших мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности, революционных вещей» (507). Завязались споры, тем более, что доклад Бухарина многими воспринимался, как установка начальства. В поддержку Пастернака, с неприятием гиперболизма Маяковского, выступили Тихонов, Горький. Пастернак председательствовал на седьмом заседании съезда (21 августа), выступил с речью на двадцать первом (29 августа). Его имя неоднократно упоминалось в речах советских и зарубежных участников. Весь зал устроил ему овацию. Его единогласно избрали в члены правления.