Мертвые души - Михаил Гоголь

“Гм”, Чичиков задумался. “А отчего же вы сами”, проговорил он с некоторою робостью: “не покупаете его?”

“Да нужно знать, наконец, пределы. У меня и без того много хлопот около своих имений. Притом, у нас дворяне и без того уже кричат на меня, будто я, пользуясь крайностями и разоренными их положеньями, скупаю земли за бесценок. Это мне уж, наконец, надоело”.

“Дворянство способно к злословию!” сказал Чичиков.

“А уж у нас, в нашей губернии… Вы не можете себе представить, что они говорят обо мне. Они меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. “Я”, говорит, “конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если бы жить такой свиньей, как Скудронжогло”. Ведь вот как!

“Желал бы я быть этакой свиньей!” сказал Чичиков.

“И ведь это всё оттого, что не задаю обедов, да не занимаю им денег. Обедов я потому не даю, что это меня бы тяготило, я к этому не привык. А приезжай ко мне есть то, что я ем, — милости просим… Не даю денег взаймы — это вздор. Приезжай ко мне в самом деле нуждающийся, да расскажи мне обстоятельно, как ты распорядишься с моими деньгами. Если я увижу из твоих слов, что ты употребишь их умно и деньги принесут тебе явную прибыль, я тебе не откажу и не возьму даже процентов. Но бросать денег на ветер я не стану. Уж пусть меня в этом извинят! Он затевает какой-нибудь обед своей любовнице или на сумасшедшую ногу убирает мебелями дом, а ему давай деньги взаймы…”

Здесь Скудронжогло плюнул и чуть-чуть не выговорил несколько неприличных и бранных слов в присутствии супруги. Суровая тень темной ипохондрии омрачила его живое лицо. Вздоль лба и впоперек его собрались морщины, обличители гневного движенья взволнованной желчи.

Чичиков выпил рюмку малиновки и сказал так: “Позвольте мне, досточтимый мною, обратить вас вновь к предмету прекращенного разговора. [Далее начато: Во сколько времени] Если бы; положим, я приобрел то самое! имение, о котором вы изволили упомянуть, то во сколько времени и как скоро можно разбогатеть в такой степени…”

“Если вы хотите”, подхватил сурово и отрывисто Скудронжогло, еще полный нерасположенья духа: “разбогатеть скоро, так вы никогда не разбогатеете; если же хотите разбогатеть, не спрашиваясь о времени, то разбогатеете скоро”.

“Вот оно как!” сказал Чичиков.

“Да”, сказал Скудронжогло отрывисто, точно как бы он сердился на самого Чичикова. “Надобно иметь любовь к труду. Без этого ничего нельзя сделать. Надобно полюбить хозяйство, да. И, поверьте, это вовсе не скучно. Выдумали, что в деревне тоска — да я бы умер от тоски, если бы хотя один день провел в городе так, как проводят они. Хозяину нет времени скучать. В жизни его нет пустоты, всё полнота. Нужно только рассмотреть весь этот многообразный круг годовых занятий — и каких занятий, занятий, истинно возвышающих дух, не говоря уже б разнообразии. Тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всему, что совершается в твореньи. Еще не появилась весна, а уж зачинаются работы: подвозы и дров, и всего на время распутицы; подготовка семян; переборка, перемерка по амбарам хлеба и пересушка; установленье новых тягол. Прошли снега и реки, — работы так вдруг и закипят: там нагрузки на суда, здесь расчистка дерев по лесам, пересадка дерев по садам, и пошли взрывать повсюду землю. В огородах работает заступ, в полях — соха и борона. И начинаются посевы. Безделица! Грядущий урожай сеют. Наступило лето, — покосы, первейший праздник хлебопашца. Безделица! Пойдут жатва за жатвой: за рожью пшеница, за ячменем овес, а тут и дерганье конопли. Мечут стога, кладут клади. А тут и август перевалил за половину — пошла свозка всего на гумны. Наступила осень — запашки и посевы озимых хлебов, чинка амбаров, риг, скотных дворов, хлебный опыт и первый умолот. Наступит зима — и тут не дремлют работы: первые подвозы в город, молотьба по всем гумнам, перевозка перемолотого хлеба из риг в амбары, по лесам рубка и пиленье дров, подвоз кирпичу и материалу для весенних построек. Да, просто, я и обнять всего не в состоянья. Какое разнообразие работ! Сюда и туда взглянуть идешь: и на мельницу, и на рабочий двор, и на фабрики, и в поле, и на гумны. [и на фабрики, и на гумны] Идешь и к мужику взглянуть, как он на тебя работает, — безделица. Да для меня праздник, если плотник хорошо владеет топором; я два часа готов пред ним простоять: так веселит меня работа. А если видишь еще, с какой целью всё это творится, как вокруг тебя всё [как всё вокруг тебя] множится да множится, принося плод да доход.

Да и я рассказать вам не могу, какое удовольствие. И не потому, что растут деньги. Деньги деньгами. Но потому, что всё это — дело рук твоих, потому, что видишь, как ты всему причина и творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, [как от мага] сыплется изобилье и добро на всё. Да где вы найдете мне равное наслажденье?” сказал Скудронжогло, и лицо его поднялось кверху, все морщины исчезнули. Как царь в день торжественного венчанья своего, сиял он. “Да в целом мире не отыщете вы подобного наслажденья. Здесь, именно здесь подражает богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был творцом благоденствия и стройного теченья дел. [творцом благоденствия и стройности!] И это называют скучным делом!”

Как пенья райской птички, заслушался Чичиков сладкозвучных хозяйских речей. Глотали слюнку его уста. Глаза умаслились и выражали сладость, и всё бы он слушал.

“Константин! пора вставать”, сказала хозяйка, приподнявшись со стула. Платонов приподнялся; Скудронжогло приподнялся; Чичиков приподнялся, хотя хотелось ему всё сидеть да слушать. Подставив руку коромыслом, повел Чичиков обратно хозяйку. Но голова его не была склонена приветливо на бок, не доставало ловкости в оборотах движеньям. Его мысли были, заняты существенными оборотами и соображеньями.

“Что ни рассказывай, а всё, однако же, скучно”, говорил, идя позади их, Платонов.

“Гость, кажется, очень неглупой человек”, думал хозяин: “степенен в словах и не щелкопер”. И, подумавши так, сделался он еще веселее, точно как бы сам разогрелся от своего разговора, точно как празднуя, что нашел человека, готового слушать умные советы.

Когда потом поместились они все [Когда потом все поместились они] в маленькой, уютной комнатке, озаренной свечками, насупротив большой стеклянной двери в сад, [двери на месте <1 нрзб.>] Чичикову сделалось так приятно, как не бывало давно. Точно как бы после долгих странствований приняла его родная крыша, и, по совершеньи всего, получил он желаемое и; бросил скитальческий посох, сказавши: [бросил скитальческий посох и сказал] “довольно!” Такое обаятельное расположенье навел ему на душу разумный разговор хозяина. Есть для всякого сердца такие речи, [речи такие] которые как бы; ближе и родственней ему [которые ему как бы ближе и родственней] других речей. И часто неожиданно, в глухом забытом захолустьи, на безлюдьи безлюдном встретишь человека, которого греющая беседа заставит позабыть тебя и бездорожье дороги, и бесприютность ночлегов, [Далее начато: а. и бестол<ковость>; б. и глупость све<та>] и современный свет, полный глупостей людских, обманов, обманывающих человека. И живо потом навсегда останется проведенный таким образом вечер, и всё, что тогда случилось и было, удержит верная память: и кто соприсутствовал, и кто на каком месте стоял, и что [Далее начато: дер<жал>] было в руках его, стены, углы и всякую безделушку.

Так и Чичикову заметилось всё в тот вечер: и эта малая, неприхотливо убранная комнатка, и добродушное выраженье, [Далее начато: в лице рад<остного хозяина>] воцарившееся в лице хозяина, и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком, и дым, который он стал пускать в толстую морду Ярбу, и фырканье Ярба, и смех миловидной хозяйки, прерываемый словами: “Полно, не мучь его”, и веселые свечки, и сверчок в углу, и стеклянная дверь, и весенняя ночь, которая оттоле на них глядела, облокотясь на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.

“Сладки мне ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович”, произнес Чичиков. “Могу сказать, что [Далее начато: по уму] не встречал во всей России человека, подобного вам по уму”.

Скудронжогло улыбнулся. “Нет, Павел Иванович”, сказал он: “уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором, точно, можно сказать: “умный человек”, которого я и подметки не стою”.