Статьи военных лет - Леонид Леонов

Затем Грибоедов возвращается на родину. Вот как возвращается на родину Грибоедов: «Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. — Откуда вы? — спросил я их. — Из Тегерана. — Что вы везёте? — Грибоеда. Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис» Во всей мировой литературе нет для нас строк печальней этих. Без слёз нельзя себе представить обстоятельства последнего свиданья поэта с Ниной, — как шумело пламя факелов, царапая обступившую ночь, как билась при этом на длинном чёрном ящике грузинская девочка-вдова, русская женщина Нина Грибоедова.

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской», — начертала она на могильном камне мужа.

Все ищут своего счастья в мире. Грибоедов пренебрег им. В эпохи, когда открываются новые горизонты, ум и маленькое обывательское счастье несовместимы. Гений живёт дальше пределов, до которых может дотянуться его рука. Его единственное удовлетворение — в сознании выполненного долга… Но если, по его примеру, долг этот выполняется одновременно всем народом, и нет в его организме ни одной не напряжённой мышцы, как в разуме — праздной мысли, тогда иное, великанское, коллективное счастье нисходит в эту благословенную страну. Вот вражеское железо коснулось нашего сердца, и пламя рванулось из раны, и горе тому, кто встал на его пути! Оглянитесь на себя: победная гордость, которая ныне живёт в вас, не есть ли оболочка истинного счастья?

Привычные ко всему, мы забываем, что деяния великих, как паруса, ведут наш корабль вперёд. И только на грозовом ветру испытаний мы постигаем, что означает для нас их утрата. Так было с нами в чёрную осень 41-го года, когда с предельной остротой, родившей наши зрелость и о могущество, мы поняли, что значит для нас Москва и революция, культура и Сталин, чьё имя стало нынче всемирным паролем победы над фашизмом. Мы привыкли к мысли, что есть у нас Грибоедов, и мир привык, что щедра была от века на великих наша земля.

Но близок день, когда человечество по-новому взглянет на историю русской мысли. Оно захочет узнать, откуда же взялась освободительная сила людей, которые избавили его от смертельнейшего из недугов. Благодарное и изумлённое, закинув голову, оно ещё раз вглядится в лица Ленина и Пушкина, Грибоедова и Толстого, освещенные зарёй нового утра. И тогда всё, что есть честного в мире, земно поклонится вам, духовные предки советского солдата, который нынче собственной кровью намечает дорогу честнейшему сталинскому гуманизму!

Доклад, прочитанный на торжественном заседании в Большом театре по случаю 150-летия со дня рождения А. С. Грибоедова, 15 января 1945 года.

Утро победы

Германия рассечена. Зло локализовано. Воина подыхает.

Она подыхает в том самом немецком райхе, который выпустил её на погибель мира. Она корчится и в муках грызёт чрево, её породившее. Нет зрелища срамней и поучительней: дочь пожирает родную мать. Это — возмездие.

Почти полтора десятка лет сряду обыватель Германии помогал гитлеровским империалистам растить гигантскую человеко-жабу, фашизм. Над ней шептали тысячелетние заклинанья, ей холили когти, поили доотвала соками прусской души. Когда жаба подросла, её вывели из норы на белый вольный свет. В полной тишине она обвела мутным зраком затихшие пространства Центральной Европы. О, у ада взор человечней и мягче! Было и тогда ещё не поздно придушить гадёнка: четыре миллиарда людских рук горы расплющат, объединясь. Случилось иначе. Вдовы и сироты до гроба будут помнить имя проклятого баварского города, где малодушные пали на колени перед скотской гордыней фашизма.

Сытый, лоснящийся после первых удач, зверь стоял посреди сплошной кровавой лужи, что растекалась на месте нарядных, благоустроенных государств. Он высматривал очередную жертву. Вдруг он обернулся на восток и ринулся во глубину России — оплота добра и правды на земле… Как бы привиденья с Брокена двинулись по нашей равнине, не щадя ни красоты наших городов, ни древности святынь, ни даже невинности малюток, — самые избы, цветы и рощи наши казнили они огнём лишь за то, что это славянское, русское, советское добро. Плохо пришлось бы нам, кабы не песенная живая вода нашей веры в вождя и в своё историческое призвание.

Перед последней атакой, когда в орудийные прицелы с обеих сторон уже видно содрогающееся сердце фашистской Германии, полезно припомнить и последующий ход войны. Мои современники помнят первый истошный вопль зверя, когда наши смельчаки вырвали из него пробный клок мяса под Москвой. Они не забыли также и легендарный бой на Волге, о каждом дне которого будет написана книга, подобная Илиаде. Эта священная русская река стала тогда заветной жилочкой человечества, перекусив которую зверь стал бы почти непобедимым. С дырой в боку, он был ещё свеж, нахрапист, прочен; боль удесятеряла его ярость, он скакал и бесновался; когда он поднялся на дыбки для решающего прыжка — через оазисы Казахстана — в райские дебри Индии, Россия вогнала ему под вздох, туго, как в ножны, рогатину своей старинной доблести и непревзойдённой военной техники. Хотя до рассвета было ещё далеко, человечество впервые улыбнулось сквозь слёзы… О дальнейшем, как совместно с могущественными друзьями преследовали и клочили подбитую гадину, пространно доскажет история.

Нам было тяжко. Наши братья качались в петлях над Одером; наши сестры и невесты горше Ярославен плакали в немецком полоне, — мы дрались в полную ярость. Мы не смели умирать; весь народ, от Первого маршала до бойца, от наркома до курьерши, понимал, какая ночь наступит на земле, если мы не устоим. Даже на обычную честную усталость, какую знает и железо, не имели мы права. О, неизвестно, в каком из океанов — или во всех пяти сразу! — отражалась бы сейчас морда зверя с квадратными усиками и юркими рысьими ноздрями, если бы хоть на мгновение мы усомнились в победе. Всё это не похвальба. Никто не сможет отнять величие подвига у наших бескорыстных героев, ничего не требующих за свой неоплатный смертный труд — кроме справедливости. Мы поднимаем голос лишь потому, что, к стыду человеческой породы, кое-кто в зарубежных подворотнях уже высовывает шершавый свой язык на защиту палачей.

Из безопасных убежищ они смотрят в предсмертные потёмки Германии и в каждой мелочи с содроганием видят приближение собственного скорого и неизбежного конца. Грабленое золото, горючее для будущих злодейств, уже перекачивается в надёжные нейтральные тайники; уже гаулейтеры примеряют на себя перед зеркалом вдовьи рожи; вчерашние упыри репетируют вполголоса лебединые арии под названием «гитлеркапут». Наверно, в эту самую минуту где-нибудь в стерильном подземелья придворные мастера пластических операций перекраивают под местной анестезией личности Адольфа Гитлера и его портативной говорильной обезьянки, душки Риббентропа и долговязого трупоеда Гиммлера. Мы отлично понимаем, что обозначает «сердечное заболевание» Германа Геринга, но трудновато будет выкроить из этого борова даже среднего качества мадонну! Им очень желательно ускользнуть неузнанными от судей… Вряд ли все эти эрзац-человеки, ненавидимые даже в собственной стране, сами и добровольно уйдут из жизни. Нет, этим далеко даже до ихнего Фридриха, который после успехов конфедерации лишь пытался наложить на себя руки. Этих придётся вешать… Но до самой удавки они будут рассчитывать, что найдётся бесчестный или ротозей, который выронит из своих уст слово  п о щ а д а, если поскулить поплачевней. Вот ход их мыслей: «Ну, и побьют немножко для приличия, даже посекут публично на глазах у Германии, крепко — до вывиха в шее — дадут разок-другой по сусалам, даже могут непоправимо попортить внешность… и отпустят. Э, дескать, нам с лица не воду пить, а при наличии капиталов можно существовать и с несколько несимметричной наружностью…»

Здесь требуется грубое слово, суровое и разящее, как взгляд солдата, что дерётся сейчас за разум, честь и красоту на пылающих развалинах Унтер-ден-Линден. — Неудивительно видеть в кучке непрошенных добряков и плакальщиков такое лающее четвероногое, как журналист Ялчин. Есть такие преданные псы, что скулят и грызутся, когда секут их хозяина: помнит собачья душонка сладкий кусок мясца!.. Понятны так же причины, по каким забыл про Ковентри и Лондон семидесятилетний Брейльсфорд, предлагающий лечить гестаповцев настоем из маргариток и путешествиями ко святым местам. И вообще-то слаб человек, а этот, вдобавок, женился недавно на молодой и сочной фрау, служебный номер которой нам пока неизвестен. Ничего, старец одумается, когда голенькие, с простреленными грудками, детки закружатся над ним в недалёкий смертный час. — Немудрено, равным образом, найти объяснение и знаменитому милосердию некоторых пожилых великосветских дам, вчерашних патронесс общества «противников вивисекции», — сегодняшних опекунш в отношении безусых элегантных садистов. И даже не то чтобы нравились им эти выродки с пузырчатыми водянистыми капсулами вместо глаз, а просто бывают, к стыду человеческой породы, такие милостивцы, которые единственно из сострадания хотят, чтоб скорее прикончили жертву, чтоб не кричала она, не бередила чувствительную душу раздирающим стоном о помощи. Как говорится на Украине — «Не мучьтесь, куме, опускайтеся на дно!» Бессильные сами бороться со злом или устрашённые им, потому что у зла длинные руки, они вышибают честный штык из рук своего солдата, хватают за ноги бегущего в последнюю атаку, и вот тот падает с дыркой во лбу, защитник угнетенных и гордость своей родины. Их высшая заповедь — не раздражать убийцу в действии… Что ж, ничего нового под луною в этой области. Император Юлиан, к примеру, был настолько милостив, что впускал вошь себе в бороду, когда она сваливалась с его головы.