Последняя из слуцких князей - Юзеф Крашевский

— Надо, прежде всего, проведать жмудского епископа. Мне кажется, он — самое слабое звено, к нему легче всего будет подступиться. А потом было бы неплохо через кого-нибудь познакомиться и с панами Завишами, — предложил Брандт.

— Найдем через кого и успеем вовремя, — прервал его ректор. — Я возьму на себя жмудского епископа и других, попробую найти тропу к ним, а ты, отче, думай, прежде всего, о Ходкевичах, не дай им пойти на соглашение.

— Я так и сделаю, — ответил Брандт.

— У меня есть человек, — неспешно продолжал ректор, — который заранее подогреет также и гордость Радзивиллов, чтобы они не отступались от своих намерений, потому что, повторяю, мир для нас страшнее, он пагубен для нашей веры. В конце концов, не так уж страшно, если они начнут воевать: войной мы немного прижмем еретиков, войной и добьем их. Они могут кричать, создавать конфедерации, но что им поможет, если каждый из них, как exul — нарыв — в стране, чужд ей.

— Одно меня пугает, — тихо откликнулся Брандт, — это положение каштеляна, который во всем зависит от Радзивилла из-за этого неправедного суда…

Ректор не дал ему договорить:

— А зачем же тогда Ян Кароль и Александр? Они не позволят ему примириться. Вы только постарайтесь убедить, что ему будут угрожать, если он надумает мириться, и что согласие с еретиками — невозможное и вредное дело, что брак Януша по законам не только государственным, но и религиозным невозможен…

— Обо всем этом каштелян знает, я уже ему уши прожужжал, на примирение он не пойдет. Но у любого человека может случиться поворот в мыслях…

— Если вы почувствуете, что такой поворот близко, будет самое время напомнить о том, сколько он перенес и натерпелся от Радзивиллов, и наконец…

— Наконец?

— В самом конце, — тихо сказал иезуит, наклонившись к Брандту, — можно намекнуть о том, что он найдет друзей, которые помогут ему выйти из положения так, что его честь не будет затронута.

— А что мне сказать? — спросил Брандт. — Ведь на это нужны большие деньги.

— Поймите же вы, — тихо зашептал ректор, — раз и навсегда поймите: если орден будет уверен в согласии и окончательном успехе, но понадобится некое пожертвование, то каштелян может indirecte — тайно — взять деньги и дать расписку. Кроме всего, такой шаг может произвести впечатление и на других.

— Понимаю, — промолвил Брандт.

— Это такое дело, о котором не следовало бы знать всем, отче. В конце, на завершение, да и то издалека, осторожно (потому что не надо опережать события) можно сказать, от кого это исходит. Нужно попытаться все сделать чужими руками.

Брандт встал с кресла и покачал головой.

— Хватит, хватит, — сказал он, — я так думаю, что в этом не будет необходимости.

— И я хочу того же самого, и надеюсь, что обойдется без значительных пожертвований.

— Сейчас же иду к каштеляну, — добавил Брандт.

— Да поможет вам Бог, — промолвил отец Гарсиа, провожая его к двери. — Когда проведаете его, зайдите ко мне и расскажите о том, что вам удалось.

С тем и удалился отец-иезуит Ян Брандт из ректорской кельи. Он прошел по коридору и зашагал по улице мимо костела Святого Яна.

Иезуит уверенно шел вперед, вышел на Замковую улицу и наконец добрался до жилья каштеляна.

Но Ян Брандт заглянул к каштеляну не вовремя. Как раз пришла пора вечерней молитвы. Набожный старик молился, вышагивая по большой комнате с четками в руках и книгой, оправленной в кожу, с большими серебряными застежками. Иезуит долго стучался, пока его не впустили. Каштелян перестал молиться, перекрестился, положил четки и книгу, приказал подать ксендзу кресло и сам сел напротив него.

— Что слышно, отче? — спросил он. — Наверное, ничего нового?

— Не совсем так, — ответил Брандт. — Есть новость, очень важная.

— Что такое? И кого это касается?

— Вас, пане каштелян, более, чем кого другого, — тихо проговорил иезуит.

— Почему? Что такое?

— Приехали сенаторы, посланные королем, для того, чтобы установить здесь мир.

— Приехали… — с заметным беспокойством проговорил каштелян.

— Да, только что. Час назад. Вы, наверное, уже слышали об этом.

— Да, я знаю об их приезде и даже догадываюсь о том, чего хочет от нас его величество король, — ответил каштелян.

— Благодаренье Богу! Их визит может принести долгожданное примирение.

Каштелян как-то подозрительно посмотрел в глаза иезуиту и ничего не ответил.

— Согласие — всегда желанная вещь, — добавил отец Ян, — а тем более между жителями одной страны, известными людьми, недоразумения между которыми могут очень тяжело сказаться на всех.

— Наверное, так, — ответил каштелян, — но я вам искренне скажу, отче, что я не очень-то верю в примирение.

— Но почему? — с хорошо разыгранным изумлением воскликнул иезуит. — Вы не верите, что оно состоится?

— Я сильно сомневаюсь в этом.

— Вот оно что! — снова, будто на сцене, разыграл изумление иезуит.

— Об этом можно было бы говорить долго, — продолжал каштелян, — но это ни к чему, вы же все знаете и знаете, что нас оскорбили, что…

— Я знаю, что вас оскорбили, — прервал его иезуит. — Они и теперь еще ежедневно усугубляют это оскорбление словами и угрозами.

— А потом, — добавил каштелян, — даже если Радзивилл согласится с нашими условиями, мы от своего не отступим.

Иезуит с любопытством заглянул в глаза каштеляну, как будто хотел о чем-то спросить, но нашел в них только подтверждение сказанному и успокоился.

— Видимо, так и будет, — согласился он. — Я сам не очень надеялся, что из этого будет толк. Мир с еретиками может быть даже опасным.

— В самом деле, — откликнулся каштелян, — ведь я мог бы ради согласия вспомнить о дружеских связях, но как католик я их боюсь, потому что прокаженный больной может заразить других.

— Святая правда, — подтвердил иезуит и набожно поднял глаза вверх. — Однако уважение к королю, уговоры сенаторов также могут нечто значить, — добавил он, желая еще раз убедиться в твердости намерений каштеляна.

— Ничего у них не выйдет! — живо откликнулся каштелян. — С нами у них ничего не выйдет. Мы уважаем его королевское величество, но то, что относится к семейным отношениям и чести рода, нельзя решить приказом. Это не ссора между детьми, которым родители приказывают поцеловаться и помириться. Это неслыханное оскорбление, как стрела, глубоко застряло в наших сердцах.

— Действительно, тяжко слушать о таком и жить в такое время! — сказал иезуит. — А началось все из-за одной большой ошибки Сигизмунда Августа: он дал волю людям разных вероисповеданий и разным верам. Вот они и угнездились в нашей стране. Ему, Августу, надо бы, как некогда Ягайло, держать их в страхе. Вот он — итог одной минуты потакания…

— Вы правы, отче, — задумчиво проговорил каштелян, — все пошло от того, что мы не одной веры. Паны Радзивиллы не решились бы на этот брак, не могли бы сделать того, что сделали, если бы нас объединяла одна вера. И согласие было бы, и лучшее понимание с их стороны. А теперь вся страна разделилась, и шляхта, и панство, а разве это хорошо? Разве можно радоваться тому, что у нас теперь две партии в одной стране и вражда между братьями?

— Что тут скажешь? — поддержал его иезуит. — Разве с еретиками можно жить дружно? Да никогда! Во всяком случае, до тех пор, пока они не перейдут в нашу веру. Братья-то они братья, это так, но ведь в темноте живут и к темноте влекутся. Можно ли ожидать от них добрых дел?

Оба помолчали.

— Пошлю я, пожалуй, к панам сенаторам моего придворного с поклоном от меня, — сказал каштелян.

Он взял колокольчик и позвонил. Вошел старший слуга, получил приказание, и тут же один из придворных поехал к сенаторам.

— Только не подумайте, что это означает подготовку к примирению, — обратился каштелян к иезуиту, продолжая разговор. — Так диктует вежливость, а что диктует честь и совесть, вы еще увидите.

Они беседовали еще около часа, и только поздняя пора заставила Брандта попрощаться, к тому же ворота костела должны были вот-вот закрыть.

Вернувшись в монастырь, он сразу же пошел к келье ректора.

— Слава Иисусу Христу!

— Во веки вечные! Что слышно?

— Каштелян даже не помышляет о каком-то мире.

— Прекрасно! А я утром встречаюсь со жмудским епископом. Спокойной ночи, отче! Зайдите ко мне завтра утром, нам нужно посоветоваться.

Послы его величества короля

А теперь вернемся к королевским послам и познакомимся с ними поближе: кто они такие, почему они имели столь значительное влияние в те мрачные времена?

Возглавлял посольство ксендз Мельхиор Гедройц, жмудский епископ, сведущий человек, добрый по натуре и спокойный, он также, как и Лев Сапега, хорошо подходил на роль посредника. Он уже не раз принимал участие в подобных делах и всегда выходил победителем из сложных ситуаций. После смерти Сигизмунда Августа в 1572 году он был еще и виленским кафедральным кустошем — скарбником — ездил в составе посольства во Францию к королю Генриху. Французский король предложил его кандидатуру папе на жмудский епископат, и Гедройц был назначен епископом, благожелательно принят благодаря посланному папой письму. У него был соперник: некий ксендз Герановский, также заручившийся определенной поддержкой, хотел занять эту должность, но он был не местным, опирался только на приобретенное хитростью заступничество королевского посла. Однако соперник потерял надежду на повышение, а ксендз Гедройц, наоборот, утвердился на этой должности. Позже епископ неоднократно исполнял различные поручения, в 1580 году принимал участие в виленском фискальном Трибунале. Набожный Гедройц весьма симпатизировал ордену иезуитов. Легко понять, какую роль он должен был сыграть здесь и кому благоприятствовал.