Чистая сила - Михаил Иманов

— С этой дамой не знаком. Но вывел, — Думчев улыбнулся, кажется, приготовил паузу, но передумал: — Ванокин этот сегодня на Леночку чуть ли не кричал. И заметьте, при бородатом, то есть при муже. А он, как известно, с ним всегда с осторожностью, потому что у того авторитет. А здесь — кричал на жену. Почти что с угрозами. Я, конечно, всего слышать не мог, но имя-то названо было, и не один раз. Вот и вся логика.

— Да какая же логика, если Леночка ее ненавидит?

— А это уже не логика, это уже — парадокс.

— Какой парадокс?

— Парадокс женской логики.

Здесь наступила пауза, но теперь уже не только по инициативе Думчева. Я поднялся. Поднялся и Думчев.

— А вы куда, Андрей Ильич? — остановил его Алексей Михайлович.

— Мне… это… надо… — теребя поля шляпы, забормотал Думчев.

— Нет, уж вы оставайтесь, у нас партия в запасе. А? — сказал Алексей Михайлович, шагнул к Думчеву, довольно бесцеремонно ухватил его шляпу и потянул к себе. — Мое право — реванш!

Я пошел к двери. Открыв уже дверь, я оглянулся: Думчев тоскливо смотрел мне вслед.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Должен сказать, что, выйдя от Алексея Михайловича, я почувствовал, что уже не в том состоянии нахожусь, чем тогда, когда входил к нему. Скорее, не настроение мое изменилось, а настрой. Конечно, и рассказ его тут влияние имел. Но не в одном рассказе было дело. Не знаю, как лучше объяснить, но что-то такое во мне затормозилось, и хотя я знал, что пойду к Леночке и что Марту разыщу — первый мой порыв как-то замедлился. Большая доля непосредственности как бы ушла (непосредственное чувство в нас, как летучая жидкость: забыл или неплотно закрыл сосуд — она и испарилась). Во всяком случае, я повернул направо, к своей двери, а не налево — к выходной лестнице.

Войдя в комнату, я уже знал, что делать мне здесь нечего и ничего, кроме томления, здесь не отыщется, но я также знал, что идти мне сейчас, сразу, никак невозможно.

«Ну что, — думал я, — разыщу ее. А что скажу?» Какой-нибудь час назад я и не задумывался об этом — мне нужно было разыскать. А теперь вот думал. И дело не в том, что я ввязываюсь в историю (хотя ввязываюсь, конечно; а если точнее — уже ввязался и буду только увязать глубже), дело в другом. О ней говорил Думчев. Положим, Думчев ни о ком хорошо не говорит, и все эти его — «наводчица» и прочее, это только его собственное и к ней отношения может не иметь. Ну вот, я уже сказал: «Может». А если имеет? Если — и здесь ничего толком не разобрать, и всякое предположение не без основания — если и это игра — это ее бегство — если и здесь умысел? Даже если это бунт, то все-таки бунт имеет же под собой основания, не из воздуха же он сотворился и не один же здесь женский каприз! Теперь понятно, что она с Ванокиным знакома давно, да и не просто же по-дружески знакома! И приехала она сюда, судя по настроению, не красотами любоваться, а потому что — судя по Думчеву — он вызвал и потому что «все решается днями».

Понятно, что я себе Марту «придумал». Но, если бы она тогда не потянула бы меня  с а м а  и если бы Ванокин не встал на дороге, может быть, и придумывания никакого не свершилось бы. Но оно совершилось — и я не хочу, да и не сумею разубедить себя. Но главное, что  н е  х о ч у. Спрашивается (а хоть бы и спросил кто) — что я в ней такого разглядел? Положено отвечать (и считается, что только тогда настоящее), что мне это неведомо, что это невыразимо и что вообще такой вопрос неуместен. Очень даже уместен, тем более в моем случае. Конечно, вся сцена в беседке просто глупый скандал, но… если бы она не потянула меня  с а м а!

Через несколько лет мне уже тридцать, около полжизни, можно сказать. А чем я хоть кому-нибудь за эти годы помог? Хоть кому-нибудь протянул руку? Конечно, есть и оправдание, и достаточно веское: мол, готов был протянуть ежеминутно, но только возможности не представлялось, но только никто не просил, то есть, м е н я  н е  п р о с и л.

И вдруг страшная во мне толкнулась мысль: «Это если никто не попросит за всю мою жизнь, значит, ни одна душа человеческая во мне не нуждается?» Да что же я сам такое есть, чтобы хоть кто-нибудь во мне нуждался! Это еще заслужить надо — а чем я заслужил? Это еще доказать надо, что…

Марта… Что мне за дело до ее тайн, если она в помощи нуждается. И что из того, если принять не захочет?! Чтобы «не захотела принять», сначала нужно иметь, что дать. Эта Варя, Алексея Михайловича, она просила помощи. А он? — он готов был ей помочь, только если бы не надо было себя ущемлять. Он готов был помочь, только как бы со стороны: пожертвовать легче даже самым дорогим, даже жизнью легче пожертвовать, чем хоть маленькое несчастье  н е  с в о е  в себя принять. Ведь с этим жить!

— Постой, — сказал я себе, — так что же получается: что ты можешь отдать и что на себя принять? где эта степень? где эта граница и кто ее прочерчивать будет? А ведь есть же она — граница! Это если я Марте помогу тем, что  д а м, а она все равно во мне нуждаться не перестанет, то что же, мне до конца с нею быть, хоть бы я потом и не захотел? А если ей не нужно ничего  д а в а т ь, а нужно от нее  п р и н я т ь, то разве смогу я?

Алексей Михайлович той женщине не отвечал не потому, что не жалел, а потому, что сердцу не прикажешь. Но это легко, когда сердце само… Весь-то вопрос в том — сможешь ли «приказать»? А иначе: кого люблю, тому и помогаю, а к кому равнодушен стал, — те пусть как сами знают. Значит, долг есть только у любви, а если разлюбил, то и долг назад востребовал? И Дон-Кихот отправился на подвиги добра и сострадания во имя своей (пусть и выдуманной, — но необходимость была в «придумывании» таком) прекрасной дамы, то есть долг его перед людьми впрямую с долгом перед любимой соотносился. И если бы не было этого долга, то…

Я не мог продолжать: мысли мои путались. Я встал, прошелся по комнате из конца в конец, сел, закрыл глаза, но через мгновение снова поднялся. Мне нужно было идти. Я еще не знал куда, но я не мог оставаться. Я не мог оставаться, мне необходимо было… необходимо было  д е й с т в о в а т ь. Я вышел из комнаты, почти бегом минул дверь Алексея Михайловича, сбежал по лестнице и…

В проеме двери, опершись о косяк спиной, стоял Думчев.

— Вы что? — крикнул я скорее от неожиданности.

— Вас жду.

— Что? Мне некогда, — пригнув голову и пытаясь проскочить, пробормотал я; я уже было и проскочил мимо, но он успел ухватиться за мое плечо, и довольно ловко.

— Не-е-т, — сделав несколько торопливых шагов за мной, но не выпустив плеча, выдавил он.

Я резко обернулся и дернул руку на себя; пальцы его разжались, а рука повисла в воздухе; дышал же он так, как после быстрого бега.

— Мне некогда, я тороплюсь, — отчетливо сказал я, употребив все силы, чтобы говорить спокойно. — У меня нет времени.

— И у меня нет, — задышливо проговорил он и, приподняв шляпу, отер тыльной стороной ладони лоб, — а я вот сколько уже вас ожидаю, пока вы… хе-хе… себе размышляли.

— Что-о? Что вам нужно? — уже не сдерживаясь и с угрозой сказал я.

— Мне? — он криво улыбнулся. — Мне ничего не нужно, а нужно вам.

Он сделал паузу, но я не стал ждать ее окончания, а, махнув рукой, зашагал прочь.

— Ничего вы не добьетесь. Она при муже не скажет, — крикнул он мне вслед.

Я не обернулся, но шаги значительно замедлил.

— Я говорю, что она с вами при муже говорить не будет — осечка выйдет. А уж во второй раз не примет, — говорил он, подходя ко мне неспешно, потому как я уже остановился совсем. — А вот присядем на скамеечку, утомили вы меня очень. А мне, знаете… годы.

Он аккуратно устроился на скамеечке, посмотрел на меня, чуть склонив голову набок; шляпу держал на коленях.

— Кто не примет? — спросил я, оставаясь к нему вполоборота.

— Леночка. Она и не примет.

— А вам-то откуда известно, что я…

— К Леночке? Ну, это не наука, это — азбука.

— Что вы хотите? — теперь я уже дышал, как после бега.

— Помочь вам хочу, — кротко сказал он. — Всего только помощь оказать.

— Я вас не просил.

— Ну и что, что не просили. Может, что и не попросили бы. Но помощь-то нужна. Мелочь, конечно, но и в мелочи приятно помочь, пока больших дел нету.

— И для этого ждали?

— Для этого и ждал. А вам удивительно?

— А что же не зашли?

— Алексей Михайлович не отпускал: цейтнот у него после двадцать первого хода. И к тому же, мешать не хотел вашему обдумыванию.

— Послушайте, Андрей Ильич, — сказал я раздраженно. — Почему вы всегда так… словами… Что вы, не можете… И потом… если вы занимаетесь… то дело ваше, а меня нечего втягивать.

— Куда вас втягивать, вы уже и сами, так сказать, втянулись, — как бы ощутив сладость во рту, проговорил он и сделал при этом движение рукой у горла, каким поправляют галстук.