Преодоление: Роман и повесть - Иван Арсентьев

— Разгружаться? — спросил уныло просто–Филя и вздохнул. Ему не ответили, все взоры обратились к начальнику экспедиции. Круцкий, подумав, сказал, что для облегчения лодки Яствину необходимо выйти на берег, а сам, окатив бревна кладки водой, сделал их скользкими, Затем, когда Яствин оставил байдару, Круцкий отплыл чуть назад и, развернувшись, понесся прямо на кладку.

— Разобьетесь! Что вы делаете! — закричали спутники, но тот, не обращая внимания, продолжал гнать. За миг до того, как байдара, казалось, врежется в препятствие, он резко откинулся на спину, корма тут же дала осадку, и байдара, задрав нос, перемахнула по мокрому настилу в озеро. По примеру Круцкого, тоже проделали Конязев и просто–Филя.

Ничтожно малое по разливу озерко оказалось еще и очень мелким и ужасно вонючим. Строения на берегу — утятники для выращивания птицы. Уток — тысячи, берег загажен пометом.

— Вперед! Скорей отсюда! — скомандовал Круцкий, налегая на весла. — Нам не выбраться из этой клоаки!

Вскоре нашлась протока, похожая на прорытую машиной канаву. Здесь скорость воды не та, что в речке, понеслись, как на подводных крыльях. Не о гребле думали, а как затормозить. С каждой секундой скорость росла и вдруг вдали послышался странный шум. Круцкий, почувствовав неладное, забеспокоился. Затем схватил конец фалы, привязанной к форштевню байдары, и выметнулся на берег. Не устоял на ногах, но веревку не выпустил, ухватился левой рукой за ствол ветлы. Байдару развернуло поперек. Яствин едва удержался, чтоб не ухнуть по инерции дальше. Конязевы и просто–Филя сбились в кучу, лодки стали враспор. Экипажи их точно сжатым воздухом выдуло на берег. Привязали кое‑как байдары, осмотрелись. Коварная Лубня опять сделала им подножку. Впереди за корявой, потрепанной годами ветлой стояла старая водяная мельница. Байдарочников едва не занесло под ее огромное колесо. Молодец, Круцкий, не растерялся. Посоветовались и решили: байдары не разгружать, а облегчить и перенести на себе ниже мельничной плотины. Там и островок песчаный виднеется, самый раз для ночевки.

Пока возились с поклажей да ставили палатки, начало смеркаться. Гера, орудуя у костра, варила в кастрюле артельный «кавардак» — излюбленное блюдо путешественников, процесс приготовления которого известен каждому: бросай в котел все, что попадет под руку, а что получится, будет видно… У Геры получалось неплохо, вскоре аппетитный душок поплыл над речкой. Колесо мельницы затихло, только крякали вдали потревоженные утки, да шумно взбугривали гладь воды жирующие сомы.

Налив в кружки спутников водки, Круцкий поднял свою, сказал проникновенно, сердечно:

— С началом пути, дорогие товарищи!

Выпили, затем повторили с устатку и принялись за варево. Остались позади споры, испорченное поначалу неудачами настроение поднялось. Этому немало способствовала и окружающая природа, на ее лоне люди быстрей сближаются, достигают взаимопонимания, становятся проще, доступнее, добрее.

Отблески костра переливались на зеленях кустов, высвечивая рдяными мазками резные листья бересклета, его искусно отчеканенные сережки. Беглые тени плясали по земле, но гривкам тростника, красили пурпуром воду. С болотистой отмели попахивало душистым аиром.

— Не знаю, как кому, а мне в такую ночь хочется влюбиться в русалку, — вздохнул Конязев.

Гера шлепнула его по спине, Яствин прищурился на нее, потом усмехнулся в сторону племянника. Гера повернулась на бок, приняв заученную соблазнительную позу — хоть картинку с нее рисуй, молвила наставительно:

— Влюбляться надо, в кого положено, . а не в кого захочется.

— Эх, природа–природа… Скольких ты с ума свела и скольких ты вылечила!.. — молвил патетически Яствин, осовевший от дневного перехода и выпитого за ужином.

— Дядя, а дядя! Признайтесь, только чистосердечно: сколько вы раз были влюблены? По–настоящему? — спросила кокетливо Гера, поглаживая себя по бедру.

Яствин почесал пальцем за ухом. Вопрос шуточный, тем более ответить надо остроумно, с достоинством, но ничего остроумного как назло в голову не приходило. Прихлебнув крепкого чаю, он сказал:

— Видишь ли, милая Герочка, дело это, между нами говоря, прошлое… насчет любви, то есть… Да… У меня, к сожаленью, не было времени заниматься такими штуками личного порядка, всякими сердечными пережива–ниямй. В наше время все это как‑то выпадало из поля зрения. Закономерно. Мы были больше политиками и несли на себе много разных общественных нагрузок и обязанностей, а мне, бедному, так вдвойне досталось. Почему? У меня открылась способность к рисованию, тут хочешь–не хочешь, а заставят отдать себя всего на пользу дела. И отдавал. Особенно много пришлось потрудиться в разгар борьбы с религиозным опиумом. Досталось от меня длинногривым: у–у-у!.. Между нами говоря, дело прошлое, но получался иногда смех до упаду. Серьезно. Я рассуждал так: раз Георгия–победоносца малюют с копьем в руке, то почему Исуса не нарисовать с пушкой, а деву Марию… — покосился Яствин на Геру и сделал паузу: — В общем, решил свой замысел, как говорится, воплотить. И воплотили! Однажды мы с товарищем спрятались в церкви в субботу после вечерни, нас не заметили и закрыли на замок. Мы взялись за дело. Я захватил с собой красок, кисти, дружок мой — Электрофонарик. Поработали на славу и с рассветом удрали по веревке через окно.

Входят утром богомольцы в храм — мамочка моя! А Николай–угодник обрез в лоб им наставил. Бабки в обморок попадали, другие кричат, визжат, зато возле девы Марии — веселье! Мужики ржут, женский пол плюется — потеха! Поп так рассвирепел, что себя не помнил. Повыгонял всех и давай святых скипидаром отмывать.

— Это вы нарочно наговариваете на себя, озорником выставляете, — подала голос Гера, заманивая дядю на продолжение разговора. Тот ответил с улыбкой превосходства:

— Нет, Герочка–русалочка, что было, то было… Закономерно. Ведь я без университетов, от сохи появился в полном смысле. Меня матушка на пахоте в борозде на свет произвела. Не зря, когда вырос, опять меня к сохе потянуло, стал плуги ковать! Точно! Кузнецом на заводе. Работал и учился на курсах мастеров. Закончил курсы, а тут стахановское движение пошло. Включился активно. Ломали нормы каждый день. Ух! Шума было! Я всегда шел в ногу со временем, не отставал от других. И меня заметили. Попал в поле зрения. Закономерно. Вот и получилось: уснул мастером смены, а проснулся — директором завода. А? Вот так! В двадцать семь лёт!

Эх, времечко было! Все руководство завода в одну ночь, как корова языком слизала! Наступает утро, что делать? Остановить производство? Такого допускать нельзя. Вызвали меня в одно место, поговорили, так, мол, и так. И начал я директорствовать…

— Вряд ли на столь высокий пост поставили бы несведущего человека. Надо быть руководителем–самородком, чтобы взять на себя такую огромную ответственность, — подсластил Круцкий.

— Это само собой… Конечно, смотря с какой стороны глядеть, — ухмыльнулся Яствин со значением.

— Ваше поколение, Федор Зиновьевич, вызывает всегда чувство восторга. Богатыри! Титаны! С тех пор, как вы находитесь у кормила нашего главка, все идет, как по маслу, без сучка, задоринки. Министры приходят й уходят, а вы стоите, как скала несокрушимая. Если кто спросит, за что мы вас любим, я отвечу прямо: за отеческую строгость, за принципиальность, за справедливость. Вы видите каждого насквозь и каждому воздаете должное, — захлебывался Круцкий в потоке славословия, поглядывая искоса на Яствина и стараясь не переборщить. Плохо недобор, плохо и перебор. Однако, как видно, Яствин принимал излияния благосклонно, как должное, и Круцкий, распалясь, продолжал изливать безудержную лесть: — Вы и на своем настоящем посту, Федор Зиновьевич, истинный творец! Ху–дож–ник, как в молодости.

— Ну, это ты загнул… — шевельнулся Яствин. — Я художник только по призванию, а призвание — еще не дело. Да и кто такой, собственно, художник? Он может лишь показать, то есть изобразить то, что уже существует, хорошее или плохое, может вызвать соответствующий отзыв, что ли… Мы же, производственники, создаем будущее, организуем и технически обеспечиваем рост производительных сил общества. Без картины или там симфонии человек как‑нибудь проживет, а вот без нас — современное человечество существовать не сможет. Верно, товарищ кандидат наук? — повернулся он покровительственно к Мареку Конязеву.

Тот потянулся, молвил мечтательно:

— Хорошо бы поймать жирного налима…

— Хватит с тебя сала свиного, — фыркнула Гера. — Перевели разговор на производство… Так дядя и не рассказал о любви. Подшипники ваши вот где у меня сидят! — показала Гера на свой живот.

— Ну, это место, Героика, вовсе не для подшипников… — усмехнулся Яствин. — Ну, что ж, пора спать.

— Неохота в палатку забираться, так тепло, — отозвался просто–Филя.