Валютчики - Юрий Иванов-Милюхин

— Сдавай, не забивай голову, — посоветовали менялы. — Иначе на всех перекинутся. Кому надо, мы скажем.

— Вообще, тебе кранты. Будут стараться закрыть, — повернул в другую сторону Сникерс. — Они не дураки. Докажут вымогательство, увольнением не отделаются. За них взялись..

— Документы пропали. Потребовали предъявить, — сказал я. — Когда ушли, паспорт, права, удостоверение инвалида, военный билет исчезли.

— Их работа, — констатировали Лесовик с Хроником. — Чтобы легче было придавить.

— Зачем? — ошалел я. — Мало других способов?

— Пока будешь мотаться по инстанциям, ты у них вот где.

— Подлянка, так подлянка. Ни в какие ворота.

— Тебя надо раскрутить.

— Что с документами сделают?

— Могут порвать и выбросить, — сплюнул Сникерс. — Захотят — продадут кому из беженцев. По ксивам бабки наворачивают. Не слыхал про пластиковые карточки? Говорили тебе, дергай, пока при памяти. Ты здесь никто. Книгами подотрут задницу. Но прочитают, чтобы знать, с кем имели дело.

— Беспредел, — развел я руками.

— Вся страна такая, — засмеялись ребята.

Из-за угла магазина со стороны Буденновского показались Баснописец с пацаном, начальник уголовки базарного отделения и его заместитель. Сзади два амбала из пешего патруля в форменных бушлатах. Компания двинулась в нашу сторону.

— Я бы смайнал, — посоветовал Лесовик. — Переждал бы, пока дело утрясется, иначе будут доставать.

— Обещали не трогать, — раздул ноздри я.

— Если мент обещает, исполнит точно, — лысой головой покивал Лесовик. — Власть, да чтобы не употребить. Линяй, не чешись.

Я пригнулся, за спинами нырнул в ворота. Нужно было проскочить до той стороны с машинами под рыбу, пролезть на улицу Тургенева, по ней добежать до Семашко, или спуститься к Дону по Буденновскому. Тогда можно почувствовать себя в безопасности. До этого момента рынок перекроют за минуты. Я личность известная. Мысль заставила изменить планы. Тогда пусть мечутся на выходе, я проплыву под конторой. За воротами завернул к трамвайной линии, пошел на автобусную остановку. На тротуаре оглянулся. Верхушка уголовки втягивалась вовнутрь базара. Ясно. Пока не получу дубликат справки ВТЭКа, ловить на рынке нечего. Нужно спасать, что осталось. Примчавшись домой, закрутил серебряные изделия в кусок тряпки, сунул в нее кляссер с тощей коллекцией монет, несколько золотых побрякушек. Свернул в трубочку пару соток и остаток денег. За окном темнело. Казалось, в дверь вот-вот загремят коваными сапогами. Я не боялся ментов, ОМОНовцев. Я боялся себя. Если здоровому человеку все равно, то мне легче застрелиться, нежели отсидеть три месяца в закрытом помещении. Болезнь могла толкнуть на любой поступок. Прихватив еще пару вещей, выбежал на улицу. Решил переждать время у Людмилы. Когда сделаю документы, нанесу визит в ментовку сам. Утешала мысль, что за ночь, за день придет трезвое решение проблемы.

Транспорт, даже коммерческий, ходил плохо. Шла борьба между директором главного автопредприятия кавказской национальности, посадившим на автобусы джигитов, и начальниками остальных парков. Шоферы кавказцы отказывались подбирать стариков, требовали с них, со студентов, школьников, оплату за проезд. Горстка граждан не желала мириться с беспределом, забрасывая жалобами власти. Но, дурной пример заразителен. Появились доморощенные, начавшие копировать новую орду. По телевизору показывали, как Москву терзали казанские татары. Молчала и столица.

В автобусе народу было мало. Я вышел на пересечении Ворошиловского проспекта с Садовой. Предстояло нырнуть в переход, продолжить путь пешком до Петровской, либо остановку проехать. Милицейские бобики гоняли один за другим. Ни документов, ни справки из зубной поликлиники. В руках небольшие, но ценности. В связи с терактами, войной группировок, людей на тротуарах единицы. Лучше проехать, а там как Бог на душу положит. Когда с Садовой завернул на Чехова, в тихий омут провалился. Ни фонарей, ни луча из окон старых зданий. На Социалке два ярких пучка в упор. Прижал хозяйственную сумку с состоянием. Ментовский «УАЗик» качался почти рядом. Блюстители проводили до поворота на Петровскую, покатили по направлению к Станиславского. По щиколотку в грязи на середине улицы в центре города, я взобрался на бугор, заскользил вниз, к двухэтажному полубараку с осыпающимися боками. Внизу даже собаки молчали. Протиснувшись в тоннель с нависшим вторым этажом, вошел во двор, поднялся по железной лестнице с деревянным настилом вдоль стены. Свет из квартиры Людмилы едва просачивался сквозь занавески. Она открыла, когда снова показал лицо в проем. В прихожей допотопный холодильник, в комнатушке с низкой кроватью еще советский телевизор, книжный шкаф с набором макулатурных изданий, с фотографиями под стеклом. На столе швейная машинка. Легкий бардак вокруг. Через тонкую перегородку, в другой комнатенке двадцатилетнего сына — алкоголика, полноценный бардак, нарушаемый попытками соединенными усилиями его уничтожить. Вот и все богатства бывшей любовницы начальника строительного управления, бывшей сожительницы студента грузина, десяток лет назад лучшей «мисс» не малого коллектива, входившей в кабинет областного градоначальника. Первым вопросом Людмилы был:

— Что случилось? Почему ты бледный?

— Извини. У тебя нельзя перекантоваться? Небольшие неприятности.

— Конечно. А какие?

— Переведу дух и расскажу.

— Я поставлю чай.

За двухлетнее общение накормила Людмила раза три. Казацкая привычка — содрать нежели поделиться — выпирала в полный рост… Закончив учебу, грузин умотал на «цивилизованную» родину. Мать умерла. Людмила ездила в Грузию сама, по туристической путевке. Мачаидзе пригласить не соизволил ни разу. Она не переставала восхищаться увиденным, подтверждая тем самым, что по развитию недалеко ушла от горцев. Какие благородные лица. Самая образованная нация на земле. Она так достала восхвалениями красот, что начало подташнивать. По Евровидению как раз передавали конкурс песни из Монако. Концертный зал был заполнен европейцами. Я попросил сравнить их личности с лицами жителей солнечной Грузии. Мол, кому больше подойдут индейские перья вокруг головы, томагавки в руках. Через время Людмила заговорила о бедности в странах третьего мира.

— Все-таки, что случилось? — расставляя чашки, вновь поинтересовалась любовница. — Был относительный порядок. Сам производишь впечатление уверенного человека. Вдруг среди ночи прибегаешь с растерянным видом.

Через носки я впитывал идущие от электропечки волны тепла. В комнате воздух был прохладен. Городские власти взялись экономить топливо с электроэнергией, пытаясь заставить народ оплачивать коммунальные услуги. Моя любовница не платила по счетам годами. Ни работы, ни заработка, если она была. Пенсии, пособия мизерные. Цены скакали вверх выхоленными скакунами. Не осознавать это могли лишь подгребавшие народное добро, плюющие на народ, самородки из низов.

— Во первых, не середина ночи, — расслабленно ответил я. — Во вторых, уверенности в будущем не было. Что рвусь к цели — верно. Но уверенность и желание вырваться из узды — не одно и то же. Хочешь услышать причину визита?

— Конечно. С моим кобелем что-то случилось, — откликнулась Людмила. — Должна я знать, кто его побил.

— Напоишь чаем, расскажу. Перехватил бы супчику, можно жиденького.

— Обойдешься печеньем, сама забываю про чувство голода лишь у тебя. Но ты прижимист.

— Сколько ни дай — все равно мало.

— Я женщина. Мог бы что-то принести.

— Каждый твой визит обходится мне в две — три сотни рублей. Да колготки с зубами, холодильниками. Прости, возле «коня с яйцами», напротив Дома Советов, девочки делают минет за пятьдесят рублей. Пухленькие украиночки согласны разделить постель за сто рублей, потому что по сравнению с хохлобаксами рубли считаются твердой валютой. Не надо наговаривать.

— Иди к столу…благодетель. Все равно кроме чая ничего не получишь.

— Спасибо и за это.

Я замечал перемены, происходившие с бывшими любовницами кавказцев или начальников. Мерилом ценностей являлись деньги. Неужели англичанки или француженки тоже такие! Нет, наверное. На Западе люди старались подыскать супругов в первую очередь по интеллекту, потом по другим достаткам.

Попив чаю с парочкой печений, я перешел на кровать. Людмила заняла выжидательную позицию на стуле. С рассказом не торопился, потому что не ведал о реакции. Схватил за край халата. Расстегнул ремень на брюках, залез рукой под трусы. Сколько женщин погубило обыкновенное любопытство, одному Богу известно. Кусая губы, Людмила покряхтывала подо мной, дожидаясь раскрытия причины позднего появления. Не выдержала. Кряхтение перешло в долгий стон. Я отдышался, дал возможность прийти в себя подружке. Затем приготовился раскрыть тайну. Любовница покосилась на сверток с богатством. Долго смотрела в одну точку.