Заморский выходец - Николай Алексеев

— Шшш!.. Услышат… «Они» не вид… Увидели! Ты кто? Ты кто? Воротынский? А? Умру? Врешь! Не смей, холоп! Посох мой! Посох! Света!

Борис Годунов бросился к окну и почти сорвал занавес. Целый сноп солнечных лучей ворвался в опочивальню.

— Уф! — с облегчением вздохнул Грозный. — Ушли… Дайте ферязь.

— Ты хочешь встать, царь? Лекаря запрещали, — промолвил Богдан Яковлевич.

— Молчи, раб! Я хочу стать здоровым… Я здоров. Ферязь мне и посох!

Царь встал, но покачнулся и едва не упал. Бояре его поддержали. На него надели ферязь, дали посох, посадили в кресло на колесах.

— Я здоров, но еще слаб… Это ничего, это пройдет… Борис! Волхвы на какой день предсказали мне смерть? [21]

— Не помню, государь, — пробормотал Годунов.

— Не помнишь? Это хорошо, что не помнишь — холоп не должен заботиться о смерти своего владыки. Они мне сказали, что я умру восемнадцатого марта. Они солгали — их подговорили бояре, чтобы тешиться моим страхом. А я не боюсь. Не боюсь, не боюсь! — кричал он, с яростью ударяя острым посохом об пол. — Пусть только минет восемнадцатый день. Увезите меня отсюда!

Годунов и Бельский вывезли царя на кресле в смежную комнату. Там толпилось довольно много бояр, окольничих и иных дворцовых чинов.

Все поклонились до земли.

Царь окинул собравшихся суровым взглядом.

— Что собрались? Смерти моей ждете? Ан, с Божьей помощью, мне полегчало. Скоро совсем окрепну и тогда изведу крамолу на Русской земле. Везите!

— Куда прикажешь, государь?

— Туда, где собраны мои сокровища. Намедни я обещал аглицкому немцу Горсею показать свои камни самоцветные, да хворь помешала. Теперь покажу. Везите меня и его пошлите ко мне.

В довольно обширную палату лились потоки солнечного света. Лучи упали на яхонты, изумруды, алмазы и дробились тысячами разноцветных искр. В этой палате было что посмотреть! Не говоря о множестве братин золотых и серебряных, таких же чаш, ковшей, кубков, с хитрой чеканкой и разных форм, то в виде какой-нибудь причудливой птицы, то в виде единорога, льва или какого-нибудь мифического зверя, блюд таких размеров и тяжести, что их с трудом могли поднять двое сильных людей, здесь находились драгоценные камни, редкие по величине и игре.

— Посмотри-ка, — говорил Грозный Горсею, бритому англичанину, стоявшему вместе с толмачом подле царя. — Посмотри-ка на этот камешек. Найди у кого такой! Грань-то какова, а игра, а цвет! Ишь, что кровь, и в искрах вей!

Грозный вертел перед собой рубин, величиной с крупный орех. Он поставил его под солнечный луч, и камень брызнул тысячью кровавых искр.

Горсей ахал и покачивал головой. На губах царя играла довольная улыбка, в тусклых серых глазах светился огонек. Странно было видеть такую улыбку на лице, на которое смерть, казалось, уже наложила свою печать.

И так царь брал камень за камнем и вертел дрожащими от слабости пальцами, подносил к глазам, любовался искрометным сверканием.

Уходящий из мира тешился мирскими игрушками.

Вдруг царь покачнулся. Алмаз, который он в это время держал в руке, выпал и покатился по полу, брызжа тысячью радужных искр.

— Душно! Жжет! — крикнул Грозный и схватился за ворот сорочки.

Страдальческое выражение сменило недавнюю улыбку, глаза потухли, на желтоватое лицо лег серый налет. Борис Годунов и Богдан Бельский поспешно отвезли царя обратно в опочивальню. Прибежали спальники, ближние бояре. Иоанна Васильевича раздели, уложили в постель. Холодный пот выступил на его лбу, тело извивалось в судорогах.

— Царь помирает! — пронеслось между боярами.

Пришел духовник, послали за царевичем Федором.

Но опасения были напрасны: Грозный еще не умирал. Это был только припадок.

— Жжет меня! Огонь внутри! Грехи жгут, грехи… Грешник я окаянный, отвергнутый Бoгом. О Боже! Сжалься Ты, сжалься надо мной, окаянным! Бояре добрые! Дети мои! Молитесь, да поможет мне Господь, да умилосердится надо мною! — говорил царь среди страданий.

Все находившиеся в опочивальне бояре и царевич Федор опустились на колени. Священник надел эпитрахиль, и через минуту в тихой комнате раздались слова молений «об исцелении царя недужного».

— Молитесь, жарче молитесь, дети! — говорил царь и сам вслух читал молитвы.

Постепенно судороги прекратились. Когда окончился молебен, Грозный тихо лежал на спине, смотря перед собою неподвижным взглядом.

Царский духовник шепнул что-то Бельскому. Тот кивнул головой и, неслышно ступая, тихо подошел к ложу Ивана Васильевича.

Грозный, казалось, не заметил его.

— Царь! — тихо промолвил Богдан Яковлевич.

Царь не шевельнулся.

— Царь! — повторил он громче.

Грозный вздрогнул и обернулся. На его лице выразилась непривычная нежность.

— Иванушка! Сын милый! Вот и ты, тебя я ждал.

— Царь! — в смущении пробормотал боярин.

Грозный в ужасе откинулся на подушку.

— Это не Иван! Кто ты? Кто? — крикнул он неистово.

— Я — Бельский, Богдан, слуга твой верный.

— Ах, это — ты, Богдашка! Я тебя не узнал, мне показалось… Стар становлюсь, глаза плоше стали… Послушай, где Ваня?

— Он умер… Что поделаешь! Божья воля.

— Умер? Да… Как же я его видел? — бормотал царь и вдруг сурово спросил: — Тебе что?

— Исцеленье царь от Господа приходит…

— Ну?

— Может, тебе бы полегчало, если б ты причастился Святых Тайн.

— Так! Стало быть, по-твоему, я помираю? Чего ты меня хоронишь, крамольник? Надоел я вам, боярам?

— Вон! Все вон! — прохрипел Грозный.

Бояре, толкаясь, бросились к дверям.

Еще не успели все выйти, как Борис Годунов доложил:

— Царь! Царевна Ирина Федоровна пожаловала проведать тебя. Прикажешь войти ей?

— Ириша пришла? Зови, зови ее! — ласково сказал Иван Васильевич.

Царевна Ирина Федоровна, сестра Бориса Годунова, жена царевича Федора, была красивая молодая женщина. Годуновская порода сказывалась в ней в больших черных глазах, в высоком росте, в стройности и крепости телосложения. Она вошла в царскую опочивальню со слезами на глазах.

— Царь, батюшка мой! Что это ты разнедужился, родной? — с волнением проговорила она, опустившись на колени перед постелью свекра.

— По грехам моим Бог мне немочь послал.

— Легче ль тебе, родимый?

— Легче, легче, Ириша. Так было плохо малость недавно, а только теперь все прошло. Денька через три встану совсем.

— Дай Бог. А я уж так печалюсь, так печалюсь! Все Богу молюсь, чтоб тебе полегчало.

— Добрая ты моя.

Грозный взял ее руку.

— Батюшка! Руки-то у тебя, что огонь! — воскликнула Ирина.

— Это хворь кидает. Это ничего.

— Я скучала, тебя не видя. Сегодня думала — дай пойду навещу царя моего батюшку.

— Спасибо, спасибо тебе, родная!

Он все крепче сжимал ее руку.

Царевна помолчала. Царь пристально смотрел на нее. Тусклые глаза его оживились.

— Ну, что твой Федор?

— Федор Иоаннович здрав, слава Богу!

— Обидел Бог меня сыном, — тяжело вздохнув, промолвил Грозный.

— Он добрый и Бога любит.

— Был бы и недобр, да поумней, лучше б было!

Царевна смущенно молчала, а царь продолжал:

— Встань-ка, Иринушка!

Царевна поднялась с колен.

— Обними да поцелуй меня! — проговорил царь, но вдруг эта просьба сменилась страдальческим воплем: — Ко мне! Жжет! Душит!

Когда бояре вбежали, Грозный бился в сильнейшем припадке.

XII

У Бориса Федоровича

На другой день после приезда в Москву Степан Степанович и Марк Данилович поехали в объезд по боярам. Прежде всех они посетили Бориса Федоровича Годунова.

— Он, брат, штука! Ему надобно почет оказать, — объяснил племяннику Кречет-Буйтуров.

Время для посещений они выбрали обеденное, полагая, что в эту пору дня верней застанут хозяина дома. Бориса Федоровича, однако, они не застали.

— У государя он. Скоро, полагать надо, прибудет, — сказал им холоп.

Они решили подождать. В ожидании они рассматривали обстановку светлицы, в которой находились.

— Глянь, в поставцах добра-то, добра-то экая сила, — говорил племяннику Степан Степанович.

Но Марк на это не обратил внимание. В убранстве светлицы было много такого, чего не встречалось в других боярских домах. Конечно, здесь, как и везде, была хитро и пестро расписана печь, были лавки по стенам, покрытые дорогими полавошниками, дубовые столы и скамьи, но имелись и вещи, несомненно, заморской работы: точеные кресла из какого-то неизвестного северянам дерева, литое серебряное изображение трехъярусной галеры, золотая башенка тонкой работы; с потолка спускалась на серебряных цепях какая-то диковинная птица с распущенными крыльями, служившая люстрой.

— Выдумщик Борис Федорович, — заметил, улыбаясь, дядюшка, посмотрев на птицу. Его улыбка как будто говорила: «Парень — не дурак, а такими глупостями занимается!»