Harbin - Voronkov

Болохов покачал головой.

– Не слишком ли жестоко?

Он давно уже понял, что перед ним обыкновенный малограмотный человек, которого привела в революцию не идея, а что-то иное. Может, та же социальная зависть, этакая месть всем, кто жил лучше его. В Гражданскую, видно, прослыл лихим рубакой, потому ввиду своей беззаветной преданности делу революции и назначен был на эту ответственную должность. Теперь вот рулит, как может. При этом старается вовсю, боясь за свою шкуру. Глядишь, и оценят, а, оценив, самого не тронут. А то ведь – и об этом «товарищ Назаров» был еще в Москве проинформирован – за прошлый год здесь аж три начальника управления сменилось. Прежних-то обвинили в контрреволюционной деятельности и приговорили к расстрелу. Теперь вот этот цепляется за жизнь…

Начальник незадолго перед тем отужинал, поэтому не притронулся к еде. А тут вдруг налил сам себе водки.

– Ну, что ли, выпьем, товарищ?.. – вместо того чтобы ответить Болохову, предложил он. Они выпили. – Нет, знаете… я не считаю это жестоким, – занюхивая водку коркой хлеба, сказал он. – Коль заслужил – получи свое… Вот только людей у меня не хватает, чтобы приводить приговоры в исполнение. Мои ребята крутятся как белки в колесе. Верите? Порой сутками не выходят из управления! Не работа, а мельница какая-то ветряная…

– Или мясорубка… – усмехнулся Болохов, почти целиком проглатывая сваренное вкрутую яйцо.

– Может, и мясорубка, – кивнул головой начальник. – Мы теперь знаете, как поступаем? Берем добровольцев на это дело. За голову платим по тридцать рублей.

– И что, идут? – поинтересовался Болохов, запивая еду чаем.

– А то! – усмехнулся начальник. – Я вам так скажу: отбоя от этих добровольцев нет. Все хотят поправить свое матерьяльное положение. А что? Ухлопал парочку мучельников – и иди, заказывай себе костюм… иль там пальто для своей супружницы. Вот они и стараются! Ну а мы не в накладе – деньги-то, чай, государство на это дело выдает…

При этих словах у Болохова тут же пропал аппетит. Да что ж это с нами происходит? Отчего мы стали такими лиходеями? – спрашивал он себя. – Или мы всегда были такими? Наверное, это так. Только до сих пор для нас существовало некое табу в виде общепринятой морали… Кроме того, действовали государственные законы, а главное, мы помнили эту суровую евангельскую заповедь «Не убий!». Теперь и про заповедь эту забыли, и про мораль, да и законы у нас таковы, что по ним дозволено все, что угодно. Так и живем без царя в голове и без Бога в душе. Хорошо ли?..

Подумав так, он испугался. Что ж это я вдруг?.. Ведь мне не позволено расслабляться. А то, понимаешь, раскис, как институтка после бокала шампанского. Нет, все… будет стонать!

И все же слова, сказанные хозяином этого кабинета, глубоко засели в его душу. Надо же, они тут чуть ли не соцсоревнование устроили, кто больше отстреляет арестованных! Будто то не люди, а зайцы какие… И снова тяжелые мысли лезли ему в голову…

Глава пятая

Художники

1

Рано утром следующего дня Болохов уже сидел в кабинете руководителя контрразведывательного подразделения ОГПУ в Благовещенске Дулидова, невысокого, крепкой кости моложавого человека с квадратным волевым подбородком и умными глазами, который вместе со своими людьми должен был обеспечить ему безопасный переход границы. В отличие от своего начальника Василий Анисимович производил впечатление достаточно культурного образованного человека. Об этом говорило все: и его манера держаться, и сдержанность в разговоре, и то, как он достаточно складно излагал свои мысли.

На Дулидове был простенький холщевый пиджачок, из-под которого выглядывал ворот старенькой застиранной косоворотки. В таком виде спокойнее ходить по городу – меньше обращали внимание. Это тем, кто не занимался оперативной работой, нечего скрывать, потому на службу, как правило, они приходили при полном параде, перепоясанные портупеей и с наганом на боку.

В подробности операции Болохов посвящать Дулидова не стал, попросил только вспомнить давнишний случай, когда некой группе художников удалось провести чекистов и удрать за границу. Василий Анисимович, будучи человеком разумным, не стал спрашивать гостя, для чего это ему нужно, – тут же стал припоминать детали и рассказывать.

О том, что на Амуре проживает целая плеяда замечательных художников, выпускников Петербургской академии художеств, которых ветры революции забросили в этот далекий край, знали, по словам Дулидова, в городе многие. Хотя, мол, удивить этим кого-то было трудно. После Гражданской сюда ринулось много всякого разного люду. В основном это были те, кто не принял революцию и намеревался уйти в Маньчжурию. Ехали отовсюду – из Москвы, из Питера, с Волги, с Урала… Там, на западе России, перейти границу было уже проблематично, потому как она хорошо охранялась, и люди бежали на Дальний Восток, где, по слухам, еще можно было уйти за кордон. Однако пока они добирались, здесь тоже появилась пограничная служба, которая встала на пути беглецов. Так что многим из них пришлось осесть в этих местах в ожидании лучших времен. Кого тут только не было! Вместе с потоком отступавших армейских подразделений белых сюда прибыла масса бывших чиновников со своими семьями, а еще были купцы, промышленники, разночинная интеллигенция, мастеровые, крестьяне, юные кадеты и юнкера, седобородые ученые, представители разных конфессий и просто голытьба. Вместе с ними город наводнили всякие лихие люди, решившие попытать счастья в далеком краю. Это и бандиты, и «медвежатники», и налетчики, и аферисты всех мастей; а еще были домушники, картежные шулеры, карманники и прочие, с приходом которых Благовещенск из тихого городка тут же превратился в некий вертеп, когда людям страшно было даже днем выходить на улицу, а по ночам так и вовсе стреляли.

Это был великий исход из России не только цвета ее нации, но и всех, кого пугала власть большевиков, уже в первые месяцы своего правления показавших, на что они способны. Кровь лилась рекой, смывая своим потоком последние надежды людей.

– Ох, и пришлось нам повозиться с этой публикой! – жаловался Дулидов. – Особенно донимали нас уголовники, с которыми мы не церемонились. Бывало, поймаем какого лиходея – тут же к стенке. А зачем разводить антимонии, когда нужно было спасать положение? Ведь вон сколько этих паразитов тогда понаехало! Те в крик: не имеете, мол, права! Давайте по закону. А у нас один закон для таких – революционный. Так от имени революции и пускали в расход… А что, разве не правильно? – смотрел он на Болохова, пытаясь понять, что тот думает на этот счет. – Ну, а с культурной публикой мы поначалу вели себя совсем по-другому. Дескать, давайте забудем прошлое и вместе станем строить новую Россию. Одни согласились, занялись делом – кто магазин свой открыл, кто в школу пошел работать, а кто даже в армию Красную вступил. Однако не все… Нашлись и такие, что занялись подрывной и шпионской деятельностью в пользу иностранных государств, стали создавать подпольные организации, людей к бунту подбивать… Так что у нас тут и политические убийства были до недавнего времени не редкостью, и крестьяне за ружья брались… Слыхал, товарищ, про Зазейское восстание? Так вот это все несознательные кулаки, подстрекаемые белым подпольем, орудовали… Ну ничего, сил у нас пока хватает, чтобы навести революционный порядок!

Болохов усмехнулся.

– А как же вы тогда этих художников-то проглядели? – спросил он. – Наверное, мало уделяли внимания профилактической работе?

Дулидов вздохнул.

– Да нет, тут совсем другое…

– И что же? – полюбопытствовал гость.

– Знаете, товарищ… – немного замялся Дулов, не зная, как обратиться к приезжему.

– Назаров… – помог ему Александр.

– Так вот, товарищ Назаров, мне кажется, тут дело темное.

– Темное? – переспросил Болохов. – Что вы имеете в виду?

– Я думаю, здесь нет ни нашей вины, ни художников, потому как это все происки японской разведки… А может, и китайской. Впрочем, они все там заодно. Решили сделать шум – вот и не пустили назад людей, – сказал Дулидов.

Болохов покачал головой.

– Ну а зарубежные газеты пишут совсем другое… Будто бы они сами пожелали остаться. До сих пор об этом трубят.

– Да знаю я, – поморщился контрразведчик. – У меня этих газетенок с их интервью пачка уже набралась. Уж так поливают нас помоями, так поливают… И все же, думаю, это не их слова, за них кто-то там говорит. Ну не могли они сказать, что над ними большевики издевались так, как не издевались над людьми в царских застенках… И другое… Им же тут создали все условия, а в газетах пишут, что им не давали заниматься искусством. Да не скажет такое честный человек!

«Не скажет», – мысленно согласился с ним Болохов. И все же факт есть факт… И ладно бы один, а тут сразу пятеро одно и то же поют! Не странно ли? Однако вслух он этого не сказал. Он давно уже никому в этой жизни не доверяет, считая, что люди – существа слабые и потому готовы на любую подлость. Может, и эти беглые художники из той же породы?