Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

Войсковой старшина поморщился, двинул головой по подушке в одну сторону, потом в другую, задышал хрипло.

— Больно, ваше высокоблагородие? — шепотом спросил Еремей.

— Больно.

— Это пройдет… пройдет, — Еремей зачастил словами, завздыхал шумно, сочувствующе. — Обязательно пройдет. Ешьте сливы, и все пройдет.

Дутов не сдержался и, несмотря на боль, растянул губы в тяжелой улыбке — чем-то Еремей напомнил ему старого училищного дядьку Пана, не хватало только крохотных очочков-капелюшек, которые тот натягивал на крупный облезлый нос, — а так и тон тот же, и поза, и голос.

Вслепую Дутов нащупал на тарелке сливу, помял ее пальцами и отправил в рот. Нехотя разжевал.

— Ешьте, ешьте, ваше высокоблагородие, — произнес Еремей одобрительно, — сливы очень помогают выздоравливающим людям. Я вас поздравляю, ваше высокородь, — Еремеев запоздало вскинулся, приложил руку к виску.

— Кто же прикладывает руку к пустой голове? — укоризненно произнес Дутов. — На голове должна быть фуражка. С чем хоть поздравляешь-то?

— С новым назначением. С командиром полка, ваше высокоблагородие!

— Эка невидаль, — стараясь, чтобы голос его звучал равнодушно, произнес Дутов, но голос все равно дрогнул обрадованно, выдал Дутова. — Нашел, с чем поздравлять.

— А что? Лучше вас командира полка и придумать трудно. У вас и авторитет, и популярность — все для этого есть. И солдаты за вами пойдут.

— Поживем — увидим, — неопределенно отозвался Дутов.

Хоть и мягкая зима обычно в Румынии, а в этот раз в природе что-то не сработало, какую-то гайку на небесах не довернули, оставили щели. С севера в эти щели и подуло лютым полярным холодом, мягкий нежный снег, лежавший на виноградных посадках, отвердел. Солдаты катались с сугробов, будто с ледяных горок — наст выдерживал вес человеческого тела. А вот лошади проваливались, до костей разрезая себе ноги, сшибая копыта, вспарывали животы, ржали печально — наружу выпрастывались их теплые дымные внутренности.

Румыния, недавно вступившая в войну на стороне России, союзником была слабым. Кашу румынские солдаты умели есть на «ять» — только треск за ушами стоял — драпать умели также. Они одинаково лихо употребляли немецкий шнапс, мадьярскую палинку, болгарскую сливовицу, чешскую боровичку и русскую водку, а вот воевать не могли совсем и искусство это одолевали с трудом.

Поэтому, чтобы не дать уничтожить доблестный румынский корпус, солдаты в котором были крикливы словно петухи, требовалось отсечь от корпуса немцев. Такая непростая задача была возложена на полк Дутова. Войсковой старшина ругался. Казаки не слезали с седел, спали, не вынимая ног из стремян — полку требовался отдых, но отдыха этого не давали.

Как-то Дутов выстроил в одной из деревень штабной эскадрон, подчинявшийся лично ему, молча объехал строй, также молча развернулся и, достигнув середины конной шеренги, тронул своего жеребца рукой за шею. Жеребец остановился. Дутов выпрыгнул из седла, поправил на себе ремень с шашкой. Приказал:

— Всем спешиться.

Конники послушно попрыгали на землю, замерли в пешем строю. Прозвучал новый приказ:

— Снять седла!

Приказ был выполнен. Дутов, молча шевеля губами, будто что-то считал про себя, прошелся вдоль строя. С каждым шагом лицо его делалось все темнее и темнее. Наконец он остановился, раздосадовано хлопнул плеткой по голенищу сапога.

— Не жалеете вы своих коней, дорогие мои земляки, — проговорил он, — совсем не жалеете. У двенадцати лошадей здорово побиты спины. Это много для одного эскадрона. Очень много… — Дутов удрученно крякнул. — За это командира эскадрона надо немедленно снимать с должности, понятно? Поэтому слушайте мой приказ. Казаков, чьи лошади оказались покалеченными, с побитыми спинами, — на две недели перевести в пешую команду.

Проштрафившиеся повесили головы: пеший дивизион во всех боях, во всех дырах — первая затычка: где бывает горячо, туда дивизион и бросают. Конных казаков берегут, перегруппировывают по тактическим соображениям, сбивают в кулаки для внезапных ударов. А пеших, приравненных к обычным безлошадным стрелкам, легким на подъем, — швыряют туда-сюда, из-под одних пуль под пули другие. Счет боевым потерям почти не ведут, особенно, когда выпадают дни наступлений.

— Ваше высокоблагородие, мы исправимся, — начал гугнить высокий казак с косой седеющей челкой, выбивающейся из-под козырька фуражки, — куда же мы от наших коней.

— Отставить, Коренев, — оборвал казака Дутов, — пусть кони отдохнут от вас… А ты раз провинился, то имей мужество искупить свою вину и не ной перед строем.

Казак замолчал, обнял одной рукой морду коня и повесил голову.

В тот же день двенадцать казаков были переведены в пеший дивизион, которым командовал есаул Дерябин.

Драпанув от Бухареста верст на шестьдесят, румыны постарались закрепиться на позициях, заранее для них подготовленных. Полк Дутова, прикрывавший отступление союзников, отошел на короткий отдых. Однако отдохнуть не удалось — немцы поднажали на вислоусых каларашцев и буковинцев, и те побежали вновь.

Дутовцы были сняты ночью с отдыха и брошены навстречу немцам: тех надо было остановить во что бы то ни стало, иначе германцы протаранят пространство до самого Днепра. Казаки плевались, костерили на чем свет стоит каларашцев, — но делать нечего — оседлали коней и ринулись навстречу немецкому клину.

В отчаянном ночном бою Дутов потерял восемьдесят с лишним человек. Мелкий, жесткий, плотно прилипший к земле снег от крови сделался клюквенно-красным. Кровавые пятна эти, освещаемые мятущимися факелами в ночи, казались черными. Воздух студенисто дрожал от криков, мата, ржания лошадей и выстрелов. Немецкая лава была остановлена. Пеший дивизион вгрызся в землю, закопался в нее — наспех были вырыты окопы.

Поскольку отступление румынских вояк было беспорядочным, и немцы, несмотря на свой хваленый «орднунг» [16] тоже наступали беспорядочно, то образовался слоеный пирог с довольно сложной начинкой — перед дутовскими окопами сидели немцы, готовые в любую минуту рвануть в наступление, и за спиной, внутри наших позиций, километрах в двух, также оказались немцы.

Узнав об этом, Дутов только покачал головой:

— Как бы нам не оказаться между двумя железнодорожными вагонами…

Хорошо еще, что между оренбуржцами и немцами, сидящими в тылу, оказалась еще одна прослойка, которая в случае чего должна смягчить удар, — стрелковый полк, изрядно вымотанный, поредевший, но живой.

— Лучше бы румыны в войну не вступали, — изучив обстановку, мрачно молвил Дутов, — воевать-то приходится и за себя, и за них.

Днем немцы предприняли вялую попытку атаковать полк, но попытка была настолько неподготовленной, что Дутов даже не вылез из штабного окопа, накрытого трофейным брезентом — изучал там карту. Атаку отбивал адъютант полка. Хотя ухо из-под брезента войсковой старшина все-таки высунул — интересно было, зашевелятся немцы, находящиеся внутри кольца, за спиной, или нет? Те не зашевелились, и Дутов удовлетворению качнул головой, вновь исчезнув под брезентом.

Похоже, начиналась позиционная война. Только вот сколько она продлится, никто не знал.

В походах, в «куковании» на каком-нибудь хуторе, когда приходилось поджидать тыловые службы, вечно отстающие от передовых рядов, Дутов любил устраивать свою жизнь с комфортом — не все же время под немецким брезентом сидеть. Чтобы и самоварчик горячий каждый день на столе стоял, призывно пофыркивал и пахнул дымком, и чтобы к чаю варенье разных сортов — войсковой старшина любил побаловать себя сладким, и чтобы еда была свежей, яичница жарилась из яиц, взятых прямо из-под курицы, а антрекоты вырезали едва ли не из ляжки живого быка, с кровью… Имелся такой «бзик» у военного человека.

Став командиром полка, он начал потихоньку обзаводиться хозяйством. В одном из румынских сел Дутов за сущие копейки приобрел у сельского старосты роскошную разборную кровать с бронзовыми львами по углам, которых Еремеев называл на свой лад «левами». В общем, в хозяйстве кроме самовара появилась кровать, а к кровати — пара изящных венских стульев, бронзовый таз для мытья ног, два утюга, один надо было нагревать на огне, другой работал на горящих углях.

Обозники, когда к ним попадал личный груз войскового старшины, пренебрежительно фыркали, отказывались везти. Дутову эти отказы надоели и в один из холодных декабрьских дней шестнадцатого года, когда немцы объявили перерыв в боевых действиях, он написал в штаб корпуса специальную бумагу, отправив ее с конным нарочным. В бумаге той он просил денег на приобретение экипажа для собственных нужд и лошадей.

Прочитав послание, граф Келлер выругался, потом, поразмышляв немного, — все-таки Дутов относился к числу его любимчиков, — ухватил письмо двумя пальцами, будто лягушку за лапу, и отнес его начальнику штаба.