Королева бриллиантов - Элен Баррингтон

А в это время в Версале в своих покоях сидела ничего не подозревающая королева и читала комедию Бомарше «Женитьба Фигаро». Затем она принялась за «Севильского цирюльника». Пьеса вызывали у неё странные чувства. В них она видела беспощадные нападки на двор и французскую аристократию. Королева будто слышала злобные насмешки и оскорбления парижан, которых к этому ещё больше поощряло язвительное остроумие автора.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Королева Мария-Антуанетта всегда с презрением относилась к требованиям придворного этикета. Они её связывали по рукам и ногам. Она воспитывалась в непринуждённой атмосфере немецкого двора в Вене: там между монархом и его подданными царили близкие отношения, как между отцом и детьми. Установленные в Версале незыблемые законы общения и поведения всегда вызывали у неё неприятие. Когда она пятнадцатилетней девочкой в 1760 году приехала в Париж, то была весела, беззаботна и игрива, как ребёнок. Но к маленькой австрийской герцогине приставили строгую учительницу танцев, неумолимую, чопорную мадам де Ноай, которая могла навсегда изгнать из души любой девочки любовь к музыке, ритму и такту вместе с непосредственностью и шаловливой весёлостью.

Эта дама знала назубок все правила французского двора, ещё от Валуа до нынешнего времени. Она считала себя абсолютно безгрешной во всём, и навязываемое ею рабство было просто невыносимым. Когда будущая юная королева возмущалась такими обычаями и называла их «глупыми церемониями», то её наставница ей говорила: «Вы и сами, ваше величество, всего лишь церемония, не больше!»

Но королева не хотела быть «церемонией», она была молода, взбалмошна, порывиста и безрассудна. Она постоянно ломала преграды, возводимые этикетом, хотя это грозило ей серьёзными неприятностями. Жизнь её очень быстро стала ареной борьбы между старым и новым. Новое олицетворяла она, Мария-Антуанетта, старое — эта бесчувственная мадам де Ноай и все поддерживавшие её консерваторы.

Королева придумала для неё обидное прозвище «мадам этикет» и беспощадно высмеивала все столь дорогие ей каноны. Их было великое множество, и все они отличались глупостью. Существовал, например, такой, который регулировал ширину юбок, чтобы королева соблюдала приличия и не делала слишком больших шагов или прыжков, когда переходила через ручей или грязную лужайку в лесу Фонтенбло. Королева пыталась всё время мстить своей слишком строгой воспитательнице и обычно на прогулке начинала прыгать, как олень, а «мадам этикет» в ужасе заламывала руки и замирала в немом негодовании.

Однажды, когда Мария-Антуанетта со своими фрейлинами осваивала новое увлечение — катание на осликах в Фонтенбло, непослушное упрямое животное вдруг взбрыкнуло и сбросило её на кучу листьев. Королева, сидя на земле и умирая от смеха, крикнула сопровождающим:

— Ну-ка, бегите поскорее к мадам де Ноай и спросите, что следует делать, когда королева Франции падает с осла!

Всё это, конечно, было смешно, но королева есть королева, и когда она продирается через частокол установленных во дворце правил, то может и поцарапаться.

Она совершала множество ошибок. Например, разрешила своему парикмахеру, этой священной при дворе особе, ради увеличения дохода делать причёски дамам двора и состоятельным парижанкам, которые этому были очень рады, расспрашивали его о вкусах королевы, узнавали от него различные сплетни о том, что происходит во дворце и в её личных апартаментах. Сплетни обрастали захватывающими подробностями, их немилосердно приукрашивали, что заметно сокращало необходимую дистанцию между королевским домом и чернью, которая считала, что может без особого почтения, чуть ли не запросто общаться со своей королевой. Любой человек с улицы теперь мог рассуждать о туалетах Марии-Антуанетты, о её характере, слабостях и прежде всего о её так называемом безумном мотовстве. Всё теперь было о ней известно, и многих это тревожило. Только одна она не чуяла грозившей ей опасности.

Мария-Антуанетта имела обыкновение ездить только с одной фрейлиной в двухколёсном экипаже, который назывался кабриолетом, и вновь все прохожие застывали в ужасе. Как же можно спокойно наблюдать такую картину? Королева Франции сама выполняет роль кучера и, погоняя лошадей, уносится бог знает куда, в чащу огромных парков и сельских просторов. Извечная ненависть к Австрии порождала чудовищные подозрения. Клевета по поводу каждого её вольного шага лишь усиливалась, злобные сплетни преподносились как истинная правда и серьёзно обсуждались повсюду, словно всё это имело колоссальное политическое значение.

Но самое опасное заблуждение поджидало её впереди. Уж лучше надоедливая опека двадцати «мадам этикет», чем такая серьёзная ошибка, хотя она казалась такой естественной, такой милой в тот момент. Король позволил королеве пользоваться маленькими театрами в Фонтенбло и Трианоне, там придворные — женщины и мужчины — разыгрывали пьески. Суматоха, репетиции, костюмы, волнения — в общем, все вели себя, словно озорные, весёлые детишки. Но каково же было изумление всего Парижа и всего мира, когда сама королева вышла на подмостки и начала кривляться и произносить монологи (играла она из рук вон плохо). Ну разве можно было себе представить большее безумие?

Никогда ещё со времён Нерона, который лицедействовал в Риме, не поднимался столь сильный ураган всеобщего возмущения. Королева, сама королева, по собственному желанию обрекает себя либо на рукоплескания, либо на хулу. Боже праведный, неужели небо скоро упадёт на землю? Король с негодованием относился к этим спектаклям, но он был рабом своей жены. Он её слишком любил и предпочитал не вмешиваться в театральные забавы. А рядом с ней не было человека, который предостерёг бы её.

По просьбе её матери, австрийской императрицы, знаменитый придворный поэт Метастазио сочинил прекрасные произведения для детей. Как их любила читать, декламировать Мария-Антуанетта! Теперь она заставила придворных перевести их на французский, чтобы этими дивными стихами могли насладиться вместе с ней и французы, хотя у парижан сложилось нелицеприятное мнение о немецких стихах, это никогда при дворе никого не интересовало. Ко всему презрительное отношение, нежелание прислушиваться к чужому мнению заставляли королеву закрывать глаза на сигналы о приближающейся опасности. Простота нарядов при появлении на публике вызывала раздражение. «Мадам этикет» задвинули подальше, за кулисы, чтобы не мешала, и та выражала своё бессильное отчаяние в одиночестве. А Мария-Антуанетта продолжала идти вперёд, по своей дороге в сопровождении множества опасных, фривольных друзей. Она мостила путь к ужасным событиям, тесно связанным с «делом о бриллиантовом ожерелье».

Однажды утром королева сидела в своих покоях, попивая маленькими глотками горячий шоколад из фарфоровой чашечки, когда вдруг к ней вошла принцесса де Ламбаль, свежая, как июньская роза, в белом муслиновом платье, моду на которые ввела герцогиня де Полиньяк. На голове у принцессы красовалась шляпка, скорее похожая на корзинку для цветов, перевязанную голубыми лентами. Подойдя к королеве, она застыла, словно статуя.

   — Да сядь, Тереза, для чего стоять навытяжку? Ты ведь не на церемонии. Что у тебя?

   — Ваше величество, право, не знаю, как начать. Ваша неиссякаемая доброта, обращает всякое зло в добро. Я здесь как раз по поводу этикета.

Королева вздохнула.

   — Послушай, дорогая, разве мне мало одной «мадам этикет»? Ну да ладно. Выкладывай!

   — Кто-то — я не знаю, кто именно, — во дворе дворца обронил небольшой пакет, который кто-то — я тоже не знаю кто — передал моей фрейлине, та немедленно принесла мне. Она сказала, что мне будет любопытно ознакомиться с его содержимым. Я заставила себя всё прочитать. Я говорю «заставила», потому что обнаружила отвратительное собрание площадных песенок, памфлетов и клеветнических измышлений в ваш адрес. Трудно даже себе представить, что такую мерзость мог изобрести человеческий мозг! Ничего не может быть ужаснее. Я ни за что вам их не покажу, нет, — решительно сказала принцесса, увидав, что королева протянула руку. — Даже одного взгляда, брошенного на эти бумаги, достаточно, чтобы испачкаться. Но они породили у меня кое-какие мысли, которыми я обязана с вами поделиться.

   — Ах чудовища! — воскликнула королева в негодовании. — Им никогда не понять, что такое истинная свобода. Они путают её со вседозволенностью. Вся моя жизнь у них как на ладони, но и такая «прозрачность» их нисколько не убеждает.

Принцесса печально улыбнулась.

   — Вы, как всегда, правы, ваше величество, и кто знает это лучше меня? Я лично готова признать свои дурные поступки. Я считаю себя виноватой за участие в наших невинных развлечениях. Мне стыдно, что я им потакала, подвергая вас такому большому риску.