Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

«Если бы он знал, как мы в действительности оказались в этом лесу и зачем нам понадобилась его машина! — улыбнулся про себя Беркут. — А ведь сведения о диверсионной школе ценнейшие! Суметь бы передать их через линию фронта».

— Не будем уточнять, шарфюрер. Вам придется потрудиться.

22

Беркут подал шарфюреру Гольвегу записную книжку, доставшуюся от владельца мундира, и попросил написать фамилии, звания и должности всех известных ему инструкторов и офицеров из управления разведшколы. Однако шарфюрер наотрез отказался оставлять свой автограф, заявив, что согласен лишь продиктовать. Чтобы не накалять обстановку, лейтенант решил пойти на компромисс. Писарем при нем пришлось стать Корбачу.

Немного поартачившись, Гольвег все же назвал клички четверых известных ему агентов из команды «Вест» (сам шарфюрер проходил подготовку в команде «Македония», и в то же время был в ней чем-то вроде старшины — занимался поставками команде пайков, экипировки и всех видов оружия), описал приметы и рассказал все, что знал о них.

Приметы, правда, были не очень выразительными, сведения скупыми, а главное — их невозможно было проверить. И все же это уже было кое-что. А вдруг данные об этом лагере, которые ему удастся сообщить через линию фронта, окажутся первыми? Или по крайней мере подтвердят те, что уже поступили от разведчиков. Поэтому, когда Гольвег и Корбач покончили с командой «Вест», Громов попросил записать такие же сведения обо всех известных ему агентах команды «Македония».

Шарфюрер зло посмотрел на Беркута, потом на Корбача, снова на Беркута… Лейтенант понимал его: с людьми из «Македонии» шарфюреру придется работать в Югославии. Провал любого из них может привести к провалу его самого.

— Я выдал вам все, что знал о команде «Вест», — раздраженно помотал он головой. — Зачем вам «Македония»? Вашему командованию вообще нет надобности знать о ней. Но даже если оно и получит необходимые сведения, то вряд ли сможет передать их партизанам Тито. Тем более что у «титовцев» по существу нет контрразведки.

«Ага, значит, он не врет. Там действительно школа диверсантов», — только теперь окончательно поверил ему Беркут.

— Контрразведка у «титовцев» есть, причем довольно хорошо подготовленная, и вы, шарфюрер, знаете это не хуже меня. Кроме того, если вы считаете, что использовать сведения против вас будет невозможно, тогда почему боитесь дать их? Сколько человек в «Македонии»? Я жду, шарфюрер!

— Было 45. Осталось 38.

— Остальные не выдержали испытания?

— Двое погибли во время практических занятий с военнопленными.

— Понятно, у вас есть подопечный лагерь военнопленных. На них, как на манекенах, вы отрабатываете приемы защиты от ножа, топора, пистолета…

— И нападения — тоже, — презрительно передернул губами Гольвег. — Кроме того, нас засылают в бараки в виде подсадных уток. Там и языковая практика, и выуживание разведданных, и вживание в образ. Двоих наших военнопленных из Югославии раскрыли и ночью расправились с ними. Весь барак после этого мы, естественно, сразу же пустили под ножи.

— Что значит «под ножи»? — не сдержался Корбач, хотя до сих пор не задал ни единого вопроса, дабы не раздражать шарфюрера.

— Некоторых убивали, обучаясь снимать часовых. Других привязывали к деревьям и метали в них ножи, топоры… Кое-кто даже пытался поражать их бумерангом.

— Неужели бумерангом? — недоверчиво переспросил Беркут. — Это еще зачем, ради экзотики?

— Почему? Это принципиально. Курсант должен владеть любым оружием: от бумеранга до зенитного орудия.

— Ясно. Как погибли остальные курсанты «Македонии»?

— Один — во время отработки десантирования, остальные попали в гестапо. Как неблагонадежные.

— А в команде «Вест»?

— Этого я не знаю. Слово чести.

— Слово чести? — сжал кулаки Корбач. — Пускать под ножи и топоры… А потом, чтобы спасти свою шкуру, прикрываться словом чести?

— Я всего лишь курсант, — хладнокровно ответил Гольвег. — Который так же может погибнуть, или попасть в руки гестапо, как и любой другой немец.

Совершив три облета, самолет больше не появлялся, но где-то неподалеку слышалось урчание моторов, доносились выстрелы, а в той стороне, где находилась школа, взлетали в воздух сигнальные ракеты.

— Похоже, что это уже ищут вас, — обронил Беркут, уводя пленного назад, к тому месту, где они замаскировали машину.

— Если бы нашли, мне пришлось бы отстреливаться вместе с вами, поскольку попадать сейчас к своим для меня погибельно.

— Логично рассуждаете, шарфюрер СС Гольвег.

— Вас устроил бы такой союзник, а, господин лейтенант?

— Иногда война преподносит самые невероятные сюрпризы.

В кузове эсэсовской машины оказалось несколько ящиков с консервами и сухой колбасой, более сотни булок хлеба, два мешка картошки и даже ящик шнапса. Кроме того, отдельный чемоданчик был забит картонными листами, в каждом из которых продето по шесть мастерски сделанных ножей с легкими костяными рукоятками. Как объяснил Гольвег, это и были те метательные ножи, которые они должны получить перед уходом на задание. Впрочем, партизан они сейчас мало интересовали.

К тому моменту, когда Беркут и Гольвег подошли к ним, на плащ-палатке, превратившейся в «цыганский стол», лежали открытые банки консервов и бутерброды, стояли три бутылки шнапса. Одну бутылку Беркут сразу же убрал, а на остальные, глотая слюну, засмотрелся. Он понимал состояние людей, которые, окружив этот «стол», с нетерпением ожидали их возвращения.

— Этого ты зачем привел, лейтенант? — уставился Арзамасцев на шарфюрера. — Ты же его допросил. Зачем он здесь?

— Он пленный.

— Так, может, мы ему еще и шнапса нальем? Устроим ему лагерь военнопленных, согласно конвенции?

— Во всяком случае, накормим, — невозмутимо парировал лейтенант. — Кстати, все три дня охранять его будешь ты. Заодно подучишь немецкий язык. Как минимум двадцать фраз ты просто обязан знать.

— А потом ты его, конечно, отпустишь?

— Если не нарушит данное им слово и не попытается убежать сам. — И, уже обращаясь ко всем остальным членам группы, добавил: — Я тоже дал слово шарфюреру, что сохраню ему жизнь и через двое суток отпущу. Я хочу, чтобы вы помнили об этом.

Все переглянулись. Никто не возражал, никто не задавал вопросы, но лейтенант догадался, что ни один из партизан решения его не одобряет. Он и сам понимал, что не имел морального права давать эсэсовцу какие-либо гарантии. Да, это немного напоминало торг: ты выдаешь военную тайну, я сохраняю тебе жизнь. Тем не менее человек выдал эту тайну, а значит, помог тебе, твоей армии.

Да, ни один солдат ни одной армии не имеет права спасать свою жизнь предательством. Но это в идеале. А в реальной жизни, в практике войн, это стало обычным явлением. Выдержать пытки, смириться со смертью, осознать, что твоя солдатская честь дороже жизни… К этому, оказывается, готовы очень немногие. Как очень немногие оказываются готовыми и к самой войне…

— Бери, фрицаюга. Набивай живот, мамонт недорезанный… — изощрялся Арзамасцев, поднося связанному по ногам пленному намазанный маслом ломоть хлеба. А потом, усевшись рядом с ним, чуть в сторонке от общего стола, наблюдал, как тот жадно ест, но при этом никак не мог отказать себе в удовольствии «излить душу».

— Оставь человека в покое, дай поесть, — попытался урезонить его Звездослав, но этим лишь раззадорил ефрейтора.

— Это ж какой расход продовольствия допускает лейтенант! — говорил он так, чтобы Беркут мог слышать каждое его слово. — Его за это судить надо. Но мне не жалко, жри. Хотя, если дать волю, через сутки ты оставишь нас на сухарях.

Зная сербскохорватский, Гольвег наверняка улавливал смысл этого словесного потока, но он не производил на шарфюрера никакого впечатления. Всем своим видом тот словно говорил Арзамасцеву: «Раз лейтенант приказал кормить, значит, убивать не собирается! А с тобой дела не имею».

«Нет, — размышлял лейтенант, наблюдая эту затянувшуюся сценку, — в конечном итоге бороться нужно не со слабовольными, не с предателями, не с людьми, выдающими какие-то тайны, чтобы получить право вернуться домой, а с самими войнами. Презрение к предателям зарождается прежде всего у людей, не сумевших презреть войну. Задумываются ли они над этим? — обвел он взглядом сидящих вокруг "цыганского стола". — И вообще, о чем думает сейчас каждый из них? Как воспринимают все, что происходит с ними в эти дни? Неужели все их восприятие сведено к самой простой схеме: врага убить, предателя казнить, пусть все вокруг погибнет, но я должен выжить, во что бы то ни стало выжить?!»

…Впрочем, почему все? Вон, Орчик… Старик сидел на каменистой возвышенности, в стороне от других, обняв свой карабин и, кажется, так и не притронулся к бутербродам. Выпив свою порцию шнапса, он устроился так, чтобы оставаться позади шарфюрера, ибо еще с прошлой стоянки присвоил себе право быть бессменным часовым. Так вот, для Орчика вопрос может стоять по-иному: «Ради чего жить? Что произошло со мной и со всеми нами? Потеряв сына и став убийцей невинного человека, не врага, да к тому же своего, поляка, я не имею права пережить войну».