Журнал Наш Современник 2009 #3 - Журнал Современник

Тот, кому он кричал, поднял очки и сдернул свой намордник: это была она. Та, с автовокзала. Спросила громко, но вежливо:

— А ты что — поля сторожишь? Колхозник? Удивительно, но Глебка нашелся что ответить:

— Это! Собственность! — и прибавил от фонаря: — Частная! Ответ в духе времени.

Светлые брови девицы поднялись домиком. И она спросила Глебку:

— Фермер, сын фермера? — Улыбалась без всякой иронии. Он кивнул. И тогда она спросила еще:

— Это ты нес масло "Баллистол"?

Глебка кивнул. Девица громко крикнула Глебке и, выходило, всем остальным:

— Приносим извинения! Территория охраняется!

И никакого внимания на булыжник, будто это и должно быть так: парень имеет право встретить мотоциклетную орду с камнем в руке.

Звери взревели, развернулись, плюнули опять гарью и грязью и стремительно умчались. Через минуту о них уже ничего не напоминало. Кроме изуродованного берега.

Еще через мгновенье ветерок сдул и гарь. Ясный тонкий месяц присел на черный силуэт дерева.

Новый месяц — новая жизнь.

4

Борис приехал на другой день, без всяких предупреждений. Когда Глебка пришел из школы, брат сидел, развалясь, на завалинке, выходящей не на улицу, а в огород — легкая куртка, под ней майка с рукавами и каким-то детским лейблом. Был он подвыпивши, но слегка, в руке держал плоскую бутылочку с французским коньяком — сразу протянул ее Глебке, без всяких предисловий.

Глеб отмахнулся, надо было еще уроки учить, да и вообще — десятый класс, а у него все не клеится, но, главное, ничего он не знает про себя: что дальше, куда? Вздохнув, присел возле брата, кое-как поведал ему об этом.

— Вот ты знал, куда шел, — закончил слегка завистливо, — а я ни черта в этой жизни не понимаю.

— Куда шел — знал, — вздохнул Борис, — а вот куда пришел? Не дай тебе Бог… А в жизни и я ничего не понимаю.

Они поглядели друг на дружку, рассмеялись.

— Ничегонепонимаки! — придумал Глебка.

— А наша завалинка — ННП, — подыграл Борис. — Ничего непони-мательный пункт.

Опять посмеялись. Борик прихлебнул, зажмурился, потом сказал:

— А теперь понаблюдай. Там, в ограде, банка с маслом, которую ты тащил, давай ее сюда. Ну, и еще газетку какую завалящую. Даже две. Ну, и посудину пластмассовую, вроде тазика.

Пластмассовой Глебка не нашел, а ржавое железное ведро раздобыл, подтащил авоську с блестящей банкой. Борик ее установил вниз головой, отвернул крышку. Оружейное масло полилось густой медовой струей. Но его оказалось маловато. Может, только половина емкости. Боря попросил Глебку ведерко отставить, прикрыть досочкой, потом вынул из куртки десантный нож, аккуратно приставил к краю дна, стукнул ладонью, острие неглубоко провалилось внутрь, и Боря аккуратно вырезал жестяную плашку. Потом опрокинул банку вновь, и со дна вылетел довольно приличных размеров кирпич, упакованный в пластик, потом в картон и еще раз в пластик, совсем плотный, мутный на просвет.

Боря вскрывал упаковочные слои один за другим, и, наконец, Глебка ахнул, не поверив: перед ним лежал брикет плотно упакованных долларов. И в самом деле, похожий на кирпич.

— На, — сказал Борик, — подержи!

Глебка покачал его на руке — ладонь разом вспотела.

— Сто тыщ! — проговорил Борик, глядя поверх цветов смородины, кустов поднявшейся крапивы.

— Откуда? — попробовал забуриться Глебка, но Борис ему этого не позволил.

— Оттуда! И слушай меня внимательно. — Теперь это уже не брат говорил, а командир, которому надобно подчиняться. — Половину я беру на свои расходы. Унесу к Марине, ты знаешь… Половину спрячешь ты. Но я должен знать, куда. Придумай. И еще…

Он оглядел брата и прибавил:

— Деньги эти опасные. Одним словом, повторяю тебе — никогда ни о чём не спрашивай, никому не говори — ни маме, ни другу, ни следователю, если придется. Никому. Молчи.

— Молчи, скрывайся и таи? — спросил Глебка, чуточку усмехаясь и бравируя.

— Вот именно! — покосился Борик.

Половину брикета он завернул в газету, обмотал бечевкой, спрятал в непрозрачный пакет, и его засунули в поленницу — стояла она, сто раз пересохшая, неизвестно на какой случай, ведь в доме давно был газ, и отопление тоже газовое.

Наколотые полешки приткнулись к задней стенке дома как памятник чему-то прошлому, и напрасно думать, будто неустроенному, нет. Раньше они бы потрескивали в печке, сыпали искрами на пол, посмеивались живым теплым пламенем, разговаривали бы с людьми, на них мечтания всякие навевая, живыми языками пламени даже картины рисуя, образы разных существ — неведомых и знакомых. А газ — что? Синее ровное пламя, много-много маленьких подхалимских язычков, дружно лижущих все, что им прикажут, и без разницы им, кого лизать. Разве это огонь печки? Да еще и русской?

В общем, печки не было, а дрова остались, и братья уверенно сунули туда полбрикета американских денег, денежных консервов, можно сказать, потому что лишь много униженных рублей равнозначны одной этой зеленой бумажке — капустному листку, по точному народному образу. Но у консервов есть польза, кто станет спорить, — главное, чтоб были не отравлены.

Никто — ни мама, ни бабушка, ни, конечно, братья не лазали многие годы уже в поленницу, только разве синицы и воробьи строили внутри верхних звеньев свои гнездышки — да и то ведь надобность эта до известного срока, а вторую половину лета будет в одиночестве поскрипывать старая поленница. Однако здесь не место для схрона, через день-другой деньги требовалось перепрятать, а другую половину Борис рассовал по карманам и, поев бабушкиных нехитрых яств, собрался было отправиться к Марине. Но Глебка, рассказав ему про вчерашние бесчинства мотоциклистов, попросил прогуляться до речки.

Ему хотелось с Борей просто поговорить, побыть вместе, как в детстве. Идти, как тогда, никуда не спеша, всему улыбаться, ничем себя не ограничивать — ни временем, ни целью почти несбыточной, а все же возможной, как та, пусть печальная, охота на соловья.

И вообще! Они так давно не были вместе, кровные и любящие друг друга братишки, друзья не разлей вода, маленький наездник и верный конь когда-то в совсем еще щенячьи времена — отчего же, повзрослевшие и поумневшие, они не ближе становятся друг к другу, а дальше?

Ну ладно, была у Бори учеба, война, плен и эта, немыслимая, страшная история, но теперь-то, кажется, все миновало, и пока он не ушел, не уехал опять куда-нибудь, пока еще нет у него своей семьи — почему же, пока есть еще у них мальчишечья свобода, им не побыть снова вместе?

И вот они пришли на развороченный берег. Борис умолк. Только что он был оживлен, пока проходили сквозь рощу, пустынную как всегда, достал из кармана пачку долларов и подкинул ее несколько раз, подхватывая на лету и смеясь. А тут замолчал, и Глебка понял, что брат все принял, как и он, и вчера бы вел себя точно так же, только не камень бы схватил, случайный булыжник, а совершил что-нибудь посерьезнее… Он рассказывал Боре, как срезали байкеры своими колесами дерн, как разворачивали земляные язвы со стоячей водой, как мотались в диком бешенстве по малому куску пространства, превращая его вот в эту гиблую, печальную грязь.

Боря слушал молча. Потом сказал:

— Вот видишь, Глебка, что творится? Кому-то можно все. Кому-то ничего. Кто-то землю пашет, хлеб в поте лица добывает. А кто-то по ней катается. Кто-то правит. Кто-то подчиняется. Ты беден, а они богаты. Тебя мать учит и кормит, надрывается. А они банками правят, видите ли. Нефть качают! Вкалываем мы, а деньги гребут они! Разве это справедливо?

— А что делать? — спросил Глеб.

— Или подчиниться. Или воспротивиться.

— Но как? — почти крикнул Глебка.

Боря тяжело поглядел на него, усмехнувшись. Потом хлопнул по плечу и одобрительно произнес:

— Ну вот хотя бы так, как ты вчера — схватил булыжник. Не побоялся.

— Да случайно вышло, — ответил Глеб. — И глупо.

— Не случайно, а инстинктивно. И вовсе не глупо. Их было много, а они боялись. Не тебя! Друг друга! Они ничего тебе не могли сделать, пото-

му что это групповуха — впаяют по полной. И вообще, они ведь не бандиты. И никакая не сила, хотя и рык стоит! Этим под силу только рядиться. Устрашают! А сила — совсем другое. Глебка спросил осторожно:

— Сила — это "юги"?

— У себя дома — да. Здесь еще нет.

— А ты? — неожиданно выпалил он.

— Я? — удивился Боря. — Да нет, я просто "дубина", бич. Мной можно ударить, даже убить. Я, конечно, опасен, но, понимаешь, не сам по себе, а пока я раб и кому-то нужен. А получу свободу — превращусь в быдло. Как все.

Они помолчали. Потом Борик сказал:

— Я вот тут вычитал… Марина принесла одного философа. Так он требует: "Противление злу насилием". Понимаешь?

Мотнул головой Глебка. Нет, он не понимал.

Вообще-то не на равных они разговаривали. Боря говорил по-взрослому, да еще и недоговаривал — его трудно понять. Почему дубина? Бич? И зачем станет быдлом? Вообще — что такое быдло? А кто тогда Глебка? Быдло или не быдло, наверное, просто пацан. А противление злу — как это?