Почти напоследок - Евгений Евтушенко

вообще не стеснялась, и в этом была её прелесть.

- Я знала многих из этих поэтов лично. - сказала Магдалена.

- Вы ходили на их выступления? - спросил я.

- Нет, я их арестовывала. - ответила она.

Это говорю вам я, Магдалена,

бывшая женщина-полицейский.

Как видите,

я не в крови по колена,

да и коленки такие ценятся.

Нам не разрешались

никакие «мини»,

но я не опустилась

до казённых «макси»,

и торчали колени,

как две кругленьких мины,

над сапогами в государственной ваксе.

И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,

нет ли врагов государства поблизости,

нравилось мне,

что меня побаиваются

и одновременно

на коленки облизываются.

Как дылду,

меня в школе дразнили водокачкой, и сделалась я от обиды стукачкой,

и, горя желанием спасти Аргентину,

в доносах рисовала

страшную картину,

где в заговоре школьном

даже первоклашки

пишут закодированно

на промокашке.

Меня заметили.

Мне дали кличку.

Общение с полицией

вошло в привычку.

Но меня

морально унижало стукачество. Я хотела

перехода в новое качество. И я стала,

контролируя Рио-дель-Плату,

спасать Аргентину

за полицейскую зарплату.

Я мечтала попасть

в детективную эпопею.

Я была молода ещё,

хороша ещё,

и над газовой плиткой подсушивала портупею, чтоб она поскрипывала более устрашающе. Я вступила в полицию по убеждениям, а отчасти -

от ненависти к учреждениям, но полиция

оказалась учреждением тоже,

и в полиции тоже -

рожа на роже.

Я была

патриотка

и каратистка,

и меня из начальства никто не тискал,

правда, насиловали глазами,

но это - везде,

как вы знаете сами.

Наши агенты

называли агентами

всех,

кого считали интеллигентами.

И кого я из мыслящих не арестовывала!

Разве что только не Аристотеля.

В квартиры,

намеченные заранее,

я вламывалась

наподобие танка,

и от счастья правительственного задания

кобура на боку

танцевала танго.

Но заметила я

в сослуживцах доблестных,

что они

прикарманивают при обысках

магнитофоны,

а особенно видео,

и это

меня

идеологически обидело.

И я постепенно поняла не без натуги

то, что не каждому понять удастся, -

какие отвратные

у государства слуги,

какие симпатичные

враги у государства.

И однажды один

очень милый такой «подрывной элемент»

улыбнулся,

глазами жалея меня,

как при грустном гадании:

«Эх, мучача.

А может быть, внук твой когда-нибудь на свиданье придёт не под чей-нибудь -мой монумент.»

Он сказал это, может, не очень-то скромно,

но когда увели его не в тюрьму,

а швырнули в бетономешалку,

бетон выдающую с кровью,

почему-то поверила я ему.

Он писателем был.

Я припрятала при конфискации

тоненький том,

а когда я прочла -

заревела,

как будто пробило плотину, ибо я поняла

не беременным в жизни ни разу ещё животом,

что такие, как он,

и спасали мою Аргентину.

А другого писателя

в спину пихнули прикладом при мне

и поставили к стенке,

но не расстреляли, подонки,

а размазали тело его

«студебеккером»

по стене

так, что брызнули на радиатор

кровавые клочья печёнки.

Все исчезли они без суда.

Все исчезли они без следа.

Проклиная своё невежество

патриотической дуры,

я ушла из полиции

и поклялась навсегда

стать учительницей литературы!

И теперь я отмаливаю грехи

в деревенской школе,

куда попросилась,

и крестьянским детишкам

читаю стихи

этих исчезнувших -

ёезарагеаёоз.

А ночами

я корчусь на безмужней простыне, с дурацкими коленками, бессмысленно ногастая, и местный аптекарь украдкой приходит ко мне и поспешно ёрзает, не снимая галстука. Даже голая

с кожи содрать не могу полицейской формы.

Чтобы дети мои и аптекаря

во чреве моём потонули,

я глотаю в два раза больше нормы

противозачаточные пилюли.

Некоторые мечтают

хотя бы во сне навести

полицейский порядок,

чтоб каждому крикнуть:

«Замри!»

А я каждый день

подыхаю от ненависти

к любому полицейскому

на поверхности земли.

Ненавижу,

когда поучает ребёнка отец, не от мудрости полысевший,

ненавижу, когда в педагогах -и то полицейщина. Так я вам говорю, Магдалена,

бывшая женщина-полицейский и, к сожалению, бывшая женщина.

Ровно посередине Амазонки горел пароход.

Пароход был маленький, обшарпанный, под эквадорским флагом. По пылающей палубе метались люди. Но в воду они броситься боялись, потому что Амазонка кишела пираньями, оставляющими в течение минуты только скелет от человеческого тела. Две спущенные на воду лодки перевернулись, ибо были перегружены, и ни один из людей не выплыл. Трагедия оставшихся на борту людей была в том, что пароход горел именно посередине.

Несколько индейцев на перуанском берегу, где стоял и я, бросились к своим каноэ, но начальник полиции остановил их:

- Не суйтесь не в своё дело. Всё-таки это ближе не к нашей, а к бразильской территории. Нейтральные воды. К тому же эквадорский флаг. Я даже не помню, какие у нас с ними политические отношения.

На другом, бразильском, берегу тоже виднелись безучастно созерцающие фигуры.

- Всё-таки это ближе к перуанской территории. - наверно, сказал тамошний начальник полиции и тоже замялся по поводу отношений на сегодняшний день с Эквадором.

Корабль медленно потонул на наших глазах вместе с остатками команды. Ничего нет страшней, когда люди брошены другими людьми.

Я долго не спал той ночью в посёлке охотников за крокодилами Летиции и почему-то вспомнил бульдозериста на Колыме Сарапулькина. Он бы не бросил.

Внутри пирамиды Хеопса

подавленно,

сыро,

запуганно.

Крысы у саркофага

шастают в полутьме.

А я вам расскажу

про саркофаг Сарапулькина,

бульдозериста

на Колыме.

Сарапулькин вышел не ростом,

а грудью.

Она широченная -

не подходи,

и лезет сквозь продранную робу грубую

рыжая тайга

с этой самой груди.

И на груди,

и на башке он рыжий,

а ещё на носу,

на щеках

и на ушах!

Хоть бы поделился веснушкой лишней! Весь он -

как в золоте персидский шах! Вот он выражается, прямо скажем, крепенько. Рычаг потянул и на газ нажал, зыркая

из-под промасленного кепаря,

такого, что хоть выжми

и картошку жарь!

Шебутной,

баламутный,

около мутной

от промытого золота Колымы,

в своё выходное

заслуженное утро

Сарапулькин

ворочает

валуны.

Он делает сигналом

предостережение

сусликам,

выскочившим из-под корней,

и образовывается

величественное сооружение,

а не бессмысленная

гора из камней.

Ни на Новодевичьем,

ни на Ваганьковском

ничего подобного,

так-перетак!

«Слушай, Сарапулькин,

ты чо тут наварганиваешь?» -

«Я, товарищ,

строю себе саркофаг». -«Ты чо - рехнулся? Шарики за ролики? Ты чо,

вообразил, что ты - фараон?» -«А ну отойдите от меня, алкоголики, или помогайте. Не ловите ворон.

Я -

против исторического рабства и холопства.

Любого культа личности -

я личный враг.

Но чем я,

спрашивается,

хуже Хеопса?

Поэтому я строю себе саркофаг.

В России,

товарищи,

фараонами

рабочий класс

называл городовых.

Всё лучшее сработано

рабочими мильонами,

а где -

я спрашиваю -

саркофаги у них?

Я ставил себе памятник

мостами и плотинами.

За что меня в могилу пихать,

как в подвал?

Я никого

никогда

не эксплуатировал и себя

эксплуатировать не давал. Я, конечно,

не Пушкин и не Высоцкий.

Мне мериться славой с ними нелегко,

но мне не нравится совет:

«Не высовываться!»

Я хочу высовываться

высоко!

Представьте,

товарищи,

страшную жизнь Пугачёвой -к ней всё человечество лезет, ей пишет, звонит.

А я - похитрей.

Мне не надо прижизненной славы дешёвой.

Я хочу после смерти быть знаменит!