Мастера и шедевры. т. I - Игорь Долгополов

- Вы теперь за границей, — шутит Ренато.

Огромный пустынный двор. Одинокие гвардейцы в желто — синих полосатых костюмах, тонкие, перетянутые, как осы. В черных беретах, вооруженные шпагами…

Мы входим в апартаменты. Лифт везет нас вверх. Проходим лоджии Рафаэля. Но зрителей нет. Пусто. Ватикан сегодня закрыт для обозрения. В гулкой тишине только слышно, как щелкают каблуки гвардейцев.

Мы прошли очередную анфиладу залов. Остановились у огромной двери. Звякнули ключи. Перед нами открылась капелла Паолина. Личные апартаменты папы. Доступ в капеллу необычайно сложен, она закрыта для туристов, и мало кто видел ее изумительные фрески.

Льется сверху серебристый свет, озаряя две громадные росписи кисти Микеланджело Буонарроти — «Обращение Павла» и «Распятие Петра». Светлая, прозрачная живопись потрясает своей неожиданной свежестью ощущения мира.

Св. Петр. Фрагмент фрески.

Необычайное, странное чувство охватывает меня… Ведь эти росписи начаты Микеланджело в октябре 1542 года и окончены почти через восемь лет, в 1550 году. Художнику было тЬгда уже семьдесят пять лет.

Мне будто видится торжественная месса открытия капеллы. В толпе роскошно разодетой римской знати, лощеных придворных, кардиналов и епископов стоит старый мастер. Он бесконечно одинок. Стар.

Он пережил почти всех своих друзей.

Тяжело далась ему эта работа. Семь лет он провел совсем один в этой капелле, никого не пуская, чтобы не мешали писать. И вот труд окончен, и пусть, пусть видит вся эта публика глаза распятого Петра… Буонарроти стоит, окруженный коварными лицедеями и зловещими мракобесами. Живой среди призраков надвигающегося снова мрака средневековья. Последний из рыцарей старой, доброй, вольной Флоренции тех давних времен, когда создавался «Давид» и дышалось так легко.

«Распятие Петра» … Пустынная, холмистая местность. Недоброе светлое небо с рваными тучами. Толпа людей окружила тяжелый, массивный крест. У подножия креста землекоп. Зияет черная яма. На кресте вниз головою распят человек. Немолодой, седоголовый, он яростно, невзирая на боль, широко открытыми глазами смотрит на этот грешный мир, на римских центурионов. Народ в ужасе толпится вокруг.

Ужасен, невыносим гневный взор пророка. Надбровия сомкнулись. Две жесткие морщины прочертили крутой лоб. Ни капли страдания. Ненависть. Ярость в светлых, широко открытых глазах. Петр слышит лязг оружия, короткие, отрывистые слова команд. Скрытые вздохи и стоны простых людей. Вой ветра. Топот и ржание коней. Апостол могуч. Пусть гвозди пробили его живую плоть, но он еще жив и готов принять эту лютую казнь без содрогания.

Дух Петра не покорен!

Я пристально гляжу на лицо Петра. Его глаза рядом со мною, совсем близко, и меня до глубины души потрясает художественный расчет Микеланджело, поражающий сердце зрителя величием подвига. Какими мелкими, суетливыми выглядят жалкие, смятенные люди рядом с этим обреченным, почти мертвецом! Но он, Петр, живет! Еще бурлит горячая кровь в жилах. Еще ходят буграми могучие мышцы, напряженные до предела. Он молчит. Но взор его поражает сильнее крика. От этого взгляда не уйти никуда. Он словно пригвождает тебя самого к невидимому кресту, и ты ощущаешь всю мелочность и ничтожность своего бытия.

Иные художественные критики находили вялость и черты старческой немощи в исполнении фресок капеллы Паолина. Думается, это неверно. Возможно, время и многочисленные реставрации ослабили, а местами, может быть, разрушили мощь микеланджеловского письма. Но я почему-то не вижу этого. Меня потрясают видение мастера, его просветленная, тонкая валерная живопись. Его неподражаемое умение видеть общее, главное в решении композиции. Одиночество. С какою трагическою силой выражено это состояние в «Распятии Петра»! Какую гамму человеческих чувств удалось раскрыть художнику в десятках фигур людей, так по-разному реагирующих на это страшное действо …

Я как будто сквозь сон слышу голос Ренато Гуттузо:

«Потрясающе!»

И снова тишина. И снова беззвучно падают лучи майского солнца на грандиозные фрески Микеланджело. И с новой силой цветут бессмертные краски росписей капеллы Паолина.

Но это был не конец… Еще одно потрясение ждало меня.

Снова гремят ключи. Снова отворяются большие двери. Сикстинская капелла! Пустынный зал. Глухая тишина, ни шороха, ни вздоха, ни шепота. Тихо.

Я замер… Бывают звездные минуты в каждой жизни, у каждого человека. И великое счастье их пережить.

Впереди у меня были Флоренция, Сиена, Неаполь, Помпеи, Венеция. Но все эти неохватные по своей красоте миры не могли ни на один миг заставить меня забыть великую симфонию Сикстины и Паолины…

В безмолвной пустоте Сикстины с чудовищной остротой ощущаешь всю мощь скрытого движения, весь пафос метафорического строя живописи Микеланджело: ведь искусство Буонарроти обладает единственно ему присущим магическим свойством неодолимо вовлекать нас в орбиту внутреннего движения пластических масс фресок и скульптур, и мы невольно подчиняемся могучему очарованию этих объемов, этих импульсов, созданных и аккумулированных невероятной, титанической мощью гения.

Так, сидя на берегу моря, мы невольно поддаемся ритму мерно катящихся на нас волн, мы любуемся непреодолимой силой возникающих и пропадающих гребней валов, пульсирующих с вечной, природой определенной мерой. И вот это размеренное дыхание гигантских толщ воды производит на нас ни с чем не сравнимое, поистине колдовское впечатление … Подобное чувство испытывает зритель, соприкоснувшись со стихией творчества Микеланджело.

Пусть время заставило его называть человека именами пророков, сивилл, богов… Но ни сияние нимбов, ни величественные драпировки, ни весь торжественный антураж библейских легенд, ни сам рай и ад, снизошедшие к нам по велению Буонарроти, не скроют от нас единственного героя его творений — Человека, грешного и мятежного, полного мук, сомнений и восторга борьбы, ликующего и побеждающего мрак.

«Наша душа состоит из гармонии, а гармония зарождается только в те мгновения, когда пропорциональность объектов становится видимой и слышимой», — писал Леонардо.

Сумерки вползли в безлюдную вереницу зал Ватикана.

Кардинал Сальвиати боялся спугнуть робкую тишину. Приподняв края пурпурной мантии, чуть прихрамывая, брел он по бесконечной анфиладе.

Мерцающие, как призраки, беломраморные лики некогда грозных императоров, статуи античных богов сурово взирали на непрошеного пришельца.

Вдруг Сальвиати вздрогнул.

В полумраке он увидел мираж.

«Бельведерский торс» шевелился.

Замирая от ужаса, кардинал напряг зрение. Он углядел невозможное. Перед изломанной вандалами греческой скульптурой стоял на коленях… Микеланджело.

«Невероятно!» — изумился Сальвиати.

Каждый в Риме знал, что нет сына Адама своенравнее и нетерпимее, чем этот флорентиец. Ведь он смел дерзить самому Юлию П. И папа, перед которым порою робели короли и князья, терпел неучтивую мужиковатость Буонарроти.

… Грозный ваятель резко обернулся.

Нелепый.

Почти горбатый.

Давид.

Взъерошенный, как птица…

Кардинал отпрянул.

Он со страхом заметил невидящие, будто ослепшие глаза художника. Различил его искривленное страданием, изборожденное резкими морщинами, орошенное слезами лицо.

Словно вернувшись из иного мира, Микеланджело вздохнул. Коснулся корявой, искалеченной непосильным трудом рукой крутого лба. Горько прошептал:

«Это произведение человека, который знал больше, чем сама природа, и великое несчастье, что оно так изуродовано …»

Таков был Буонарроти — «первый художник» мира.

Настолько была ранима его душа. Гордая и нежная.

Мастер походил на ежа — внешне колючий и неприступный, он обладал сердцем мягким и любвеобильным.

Но это была его тайна.

Микеланджело тщательно ее оберегал от лукавых и липких взоров придворных соглядатаев и криводушных льстецов.

Но мудрый Юлий II разгадал этот секрет.

Переносил и прощал многие странности непокорного ваятеля, живописца и зодчего.

Папа чуял, что Микеланджело возьмет его с собою в вечность.

И не ошибся.

Скользнули в бездну столетия.

Давным-давно нет в живых Юлия II.

Только специалисты-историки помнят и знают имена кардиналов.

Но с каждым мигом все грандиознее предстает перед родом людским содеянное Микеланджело Буонарроти.

Ибо его шедевры — вехи в истории цивилизации планеты. И чем далее во времени будут удаляться земляне от поры создания этих негасимых звезд культуры, тем все ярче и светозарнее будет их сияние…

Я ранее попытался подробно рассказать о Микеланджело — живописце. Но ведь большую часть жизни Буонарроти отдал скульптуре. Перед глазами возникает зал Флорентийской Академии и могучие «Рабы», закованные в камень, пытающиеся порвать этот мраморный плен. Вы вновь входите в маленькую римскую капеллу Сан Пьетро ин Винколи и вдруг перед глазами возникает исполинский «Моисей». С силою водопада обрушивается на нас, низвергается белый мрамор, пробужденный рукой мастера. Библейский пророк могуч. Грозно сведены хребты надбровий, набухли холмы крупного лба. Глубокие морщины — ущелья залегли у крепко сжатых губ. Струятся пряди огромной бороды, падая на грудь. Сверкает страшный взор. Вздуты вены, подобные ручьям, на могучих дланях. Чудовищная, устрашающая сила — «террибилита» — вложена ваятелем в эту статую. Утренний свет резко прочерчивает грани, объемы скульптуры, мерцает на золотых фрагментах золотого декора древней базилики. Тесно, очень тесно гиганту в небольшой старой церкви…