Барышня - Ирина Муравьева

Ее начало лихорадить. В наступающем рассвете проступила знакомая до мельчайших деталей комната и раздалось тиканье часов, громкое и резкое, как голос июньской кукушки.

Через три недели пришла телеграмма, извещающая о смерти Владимира Шатерникова. Смерть наступила сразу же, как только пуля пробила Шатерникову голову, но Таня ничего не ощутила ни в ту минуту, когда с последним облачком дыхания погасла его жизнь, ни на следующий день, когда хоронили погибших, и кто-то из офицеров, пьяный, трясясь всем телом, крепко поцеловал мертвого Шатерникова в губы и, махнув рукой, неловко отпрыгнул от гроба, но зацепился за брошенную лопату и рухнул всей тяжестью тела на яркую желтую глину.

Телеграмма была от двоюродного брата Шатерникова, тоже актера, который находился в Питере, но сообщал, что на днях перебирается в Москву и будет работать в труппе Московского Художественного театра. Вскоре после этого пришла еще одна телеграмма, в которой тот же двоюродный брат просил Таню прийти на поминки Владимира, имеющие состояться в помещении Художественного театра на сороковой день после его смерти.

Было не по-летнему холодно и промозгло, когда Василий Веденяпин соскочил с пролетки у дома на Малой Молчановке, 6, где отцовская квартира занимала весь большой первый этаж. Он знал, что отец его сейчас, скорее всего, занят в больнице, поэтому и не встретил его на вокзале. Но всё же это было странно и не похоже на отца. Василий изо всех сил толкнул дверь, за ней послышались шаги дворника, потом его голос: «Иду! Да иду я!» – и дверь, наконец, отворилась.

Василий очутился в знакомой прихожей, где всегда немного пахло печным дымом, даже летом, и никто не мог объяснить странной устойчивости этого запаха.

– Здорово, Степан, – сказал он дворнику, радостно расплывшемуся в беззубой улыбке. – Ну, как поживаешь? Что папа?

– Болеют, – понижая голос, ответил дворник. – Вторую неделю лежат, не выходят.

– Болеет? – испугался Василий и, обойдя мешающего дворника, быстрыми шагами пересек гостиную и остановился перед запертой дверью отцовского кабинета в нерешительности.

За дверью была тишина. Дворник осторожно вздохнул за его спиной.

– Василь Александрыч, – деликатно сказал дворник, – они не болеют, а так…

– Как – так?

– Ну, вот как… Очень пьют они сильно.

Он никогда и не подозревал, что отец его пьет, хотя запах спиртного изредка смешивался с запахом одеколона, который отделялся от отцовского лица с какой-то приятной и медленной силой, как запах осенней травы.

Не дождавшись ответа, Василий открыл дверь и тут же очутился в отцовских объятьях. Сильные знакомые руки стиснули его и не отпускали. От отца пахло спиртным, но пахло, что странно, не столько изо рта, сколько от шеи. Потом отец разжал руки и отстранился. Василий неожиданно заметил, что он очень красив, раньше это почему-то никогда не приходило ему в голову. Сейчас он увидел, что у отца выразительное бледное лицо с красивыми темными глазами. Маленькая бородка его слегка серебрилась – так же, как и волосы, всё еще густые и кудрявые. Несмотря на глубокие морщины на лбу, он выглядел совсем молодым, и все его движения изменились: они стали какими-то судорожно быстрыми, чего не было прежде.

– Ну, что? Как добрался? – быстро заговорил отец и тут же запнулся: – Прости, что не встретил, проспал.

– Ничего, – удивленно ответил Василий. – Дорогу я знаю.

Он посмотрел в блестящие, избегающие его глаза:

– Послушай, отец, ты что, выпил?

– Я выпил, – со странной готовностью согласился Александр Сергеевич. – А правду сказать, я запил. Паршивая штука, никак не могу бросить…

– Что значит – запил? – всё больше и больше удивляясь и стыдясь за отца, спросил Василий. – Ведь этого не было раньше…

– Ну, раньше ты маленьким был, не замечал. К тому же я и не пьянел никогда.

– У нас в армии многие пьют.

Он опустил глаза и сильно покраснел. Отец облегченно засмеялся.

– Как ты покраснел замечательно! Совсем как ребенком, бывало… И мама твоя тоже сильно краснела… – Легкая удивленная печаль пробежала по отцовскому лицу, но тут же растаяла. – Степан тебе сейчас воды нагреет, – старательно, словно с трудом вспоминая самые простые слова, сказал отец. – С дровами – всё время неполадки. То сырых привезут, то вообще никаких. Спасибо, что сейчас тепло, а то мы зимой сильно мучились. Воды тебе согреют, и будешь мыться. Потом пообедаем, поговорим. Ты, верно, спать хочешь?

– Я спал всю дорогу.

Отец вдруг снова крепко обнял его.

– Не судите, да не судимы будете, – зачем-то сказал он. – Иди, мальчик, мыться.

Намылившись, Василий посмотрел на себя в зеркало. Зеркало было знакомым до последней трещинки. За минувший год на груди его выросли мелкие красновато-золотистые волосы, сама грудь стала шире, на шее крупно и крепко выступал кадык. Он больше не мальчик. Мужчина. Арина любила его. При мысли о ней стало трудно дышать, лоб покрылся испариной, и низ живота запылал и напрягся. Арина! Сейчас она, может быть, уже вернулась домой и кормит деревянной ложкой своего ребенка. Или баюкает его. А может быть, муж ее тоже пришел в отпуск, и они сейчас лежат, обнявшись, и муж гладит ее своими руками… Василий представил себе, как черные широкие ногти впиваются в ее горячую кожу, и чуть было не застонал вслух.

Отец ждал его за столом.

– Ты что, и в больницу не ходишь? – запинаясь, спросил Василий.

– Конечно, хожу, – спокойно ответил отец. Василий заметил, что он побрился. – Моим сумасшедшим безразлично, пьян доктор или не пьян. Лишь бы пилюли давал и не позволял смотрителям руки распускать. А водка им – что? Ведь они не принюхиваются.

– Ты маму вспоминаешь? – неожиданно для самого себя спросил сын.

Отец побледнел.

– Маму? – Он быстро налил и выпил. – Да как же не вспоминать? Мне кажется, Вася, что мама жива.

Василий так и подпрыгнул на стуле.

– Что значит – жива?

Сильно задрожавшими руками отец налил еще.

– А вот я не знаю! Не знаю, а кажется. И с самого начала это пришло в голову. Я тогда еще сказал себе, что, конечно, схожу с ума. Фотографию эту, которую Александра прислала, – я ее до дыр просмотрел. Покойница и покойница. Ни лица, ничего, одни цветочки.

Руки его задрожали сильней, и он налил себе еще.

– Ты знаешь, что я понял, когда началась война и в тот же день пришла эта телеграмма о ее смерти? Я понял, что наступает конец всему. Не только жизни, не только цивилизации, но вообще всему. Всем человеческим отношениям, любви, ненависти. Останется один страх, а всё остальное разорвется, как паутина. – Растопыренными пальцами отец показал, как разрывается паутина. – И правды не будет, и лжи не будет, потому что не будет ничего определенного, понимаешь? Всё приблизительно. Сегодня так, а завтра наоборот. У меня какое-то почти видение было, что ли. Ну, что ты хочешь? – Отец испуганно улыбнулся и быстро опрокинул рюмку. – Вот и возись с сумасшедшими! Наверное, сам заразился. А потом я посмотрел опять на эту фотографию. Она или не она? Не знаю. Может, она, а может, совсем незнакомая баба. Какая-нибудь немка с курорта или француженка. А может, швейцарка. Померла и лежит.

И он с досадой махнул рукой, словно речь шла о каком-то недоразумении.

– Она ведь всегда хотела от меня сбежать, – отрывисто продолжал отец. – Хотела, да терпела. Потому что ты был маленьким, потому что денег я бы ей не дал ни копейки, и это она прекрасно понимала. А куда женщине без денег? Мостовую мести? Кроме того, она знала, что я бы ее все равно далеко не отпустил. А если бы отпустил, так она бы обратно на другой день прибежала.

– Почему?

– Так люди устроены. Если ты кого-нибудь держишь при себе, глаз с него не спускаешь, этот человек из окна будет готов выпрыгнуть, лишь бы от тебя удрать, а вот если ты его вдруг сам возьмешь да отпустишь! – Отец разжал кулак и встряхнул кистью руки. – Он к тебе прямиком обратно прибежит! Приползет. Потому что не хочет, чтобы ты его разлюбил. Боится, каналья… Все, Вася, боятся. Вот так же и мама твоя…

Василий хотел было возразить, но отец не позволил.

– Постой! Ты поймешь. И я дал ей денег. Приличных вполне. Потому что действительно устал. К тому же она сильно постарела и подурнела. Особенно меня оттолкнуло, что кожа у нее на груди вдруг стала немного морщинистой, а изо рта простоквашей какой-то пахло по утрам. А может быть, дело не в этом. Рухнула наша жизнь, и вообще вся вокруг жизнь рухнула. Я ведь с тобой и спорить не стал, когда ты решил на войну идти, помнишь это? А почему не стал? Не знаешь?

– Не знаю, – прошептал Василий.

– А потому что меня осенило тогда. Понял, что от меня ничего не зависит. Вот рюмка – и та не зависит! – Он быстро налил новую рюмку, и водка слегка перелилась через край. Отец вытянул губы и осторожно отпил, а потом быстро, как он это делал и в прежние разы, опрокинул остаток. Он не пьянел, только глаза становились лихорадочными. – Теперь я тебя удивлю, приготовься. Смотри, какое я письмо получил на прошлой неделе.