Кавалер багряного ордена - Павел Бергер

Прошкин удовлетворенно кивнул и задал следующий вопрос:

— А могло ли лицо, пусть даже и крещеное, но родившееся вне законного брака, у таких вот высокородных родителей претендовать на поступление в орден?

Феофан снова водрузил очки на пергаментную переносицу, удивленно воззрился на Прошкина и наконец исчерпывающе ответил:

— Нет. Однозначно нет. Даже если побочное дитя было признано отцом. Членам ордена необходимо подтвердить как свое происхождение, так и законность брака родителей.

— А может ли служить подтверждением законности происхождения тайный знак? — не унимался Прошкин.

Теперь уточнял уже Феофан:

— Какой именно тайный знак?

— Татуировка, — неуверенно сказал Прошкин. Он хотел еще полюбопытствовать насчет перстня, но некая часть его сознания, именуемая в антинаучных книгах интуицией, воспротивилась этому, и о перстне он промолчал.

— Полноте, Николай Павлович! Это же не роман Дюма! Какие еще татуировки? Татуировки теперь есть едва не у каждого урки! Зэ-ка, официально выражаясь, или «бродяги», как они сами себя именуют в рамках своих босяцких «понятий». А орден — это не кабак-с! И тем более не зона, уж простите мою язвительность. Метрика… ну, выписка из книги с записью о крещении! Потом — копия свидетельства о браке родителей, списки жалованных грамот или иные подтверждения дворянства, письменные ходатайства двух действительных и уважаемых членов ордена. Все документы, надлежащим образом заверенные и полностью легитимные! — закончил Феофан даже с некоторой тожественностью.

— Какая бюрократия, — возмутился Прошкин, — хуже нынешней!

Феофан по-доброму улыбнулся и вернулся к карточному раскладу:

— Вы хотите знать, что ждет этого юношу в будущем и чего ему следует опасаться в настоящем? Будьте добры своей рукой перевернуть еще одну карту.

Прошкин покорно перевернул карту — и тут же, словно обжегшись, отдернул руку. На гравюре явственно покачивался висельник! Точь-в-точь такой, как привиделся ему в зеркале ванной комнаты фон Штерна, с той только разницей, что изображение было перевернуто вверх ногами. Феофан рассмотрел рисунок.

— Казнь… Угроза насильственной смерти… Впрочем, в перевернутом положении «Повешенный» вовсе не фатальный знак. Качественное обновление, некая глобальная перемена, давшаяся ценой несоразмерного страдания, — таков глубинный смысл этого символа, — он покачал головой и озабоченно попросил: — Еще одну, пожалуйста, — из верхнего ряда…

Прошкин, которого вид висельника совершенно не воодушевлял, быстренько перевернул указанную карту.

Лучше б уж он этого не делал! Потому что, увидав гравюру, Феофан впал в самый настоящий гнев, едва ли подобающий его летам и духовному сану. Хотя изображение было вполне невинным: крепкий мужик средних лет в старинном камзоле, белом фартуке и перчатках ковырялся среди бутылок и баночек, похожих на аптечные, разбросанных на столе среди книг и измерительных инструментов. Надпись готическим шрифтом на изящной ленте над гравюрой, специально для малосведущих граждан вроде Прошкина, недвусмысленно гласила: «MAGISTER».

— Вот чего он алчет и за что смерть готов принять?! Возложить на себя печать Мастера?! — возопил Феофан. — Ради власти и славы! Посредством знания сокровенного таинства! Так в том оно и состоит, что путь к Божественному свету краток и прост, как выдох младенца, а путь греховный долог и тяжек неизбывно! И нет в нем смертного успокоения!

Отец Феофан опомнился и сам резко перевернул еще одну карту. Здесь изображалось огромное водяное колесо с множеством пытавшихся уцепиться за него мифологических существ. Часть их неудержимо падала со спиц в кипящую воду, иные же, напротив, поднимались на верхушку колеса, освещенную солнечными лучами.

Феофан все так же неодобрительно продолжал:

— Чтобы избежать смертельной опасности, ему следует уехать. Да, его спасет дорога за море, она же приведет к осуществлению его дерзких планов. Но тому, кто хочет пересечь море, следует сперва научиться плавать… И тогда жизнь его будет долгой. Увы, слишком долгой для того, чтобы называться жизнью счастливой… Тут уж поверьте мне, Николай Павлович, долгая жизнь — плохая замена счастью!

И добавил, когда Прошкин уже стоял на пороге:

— Вы хотели знать, когда начнется война? Так помните: подлинная война уже идет — она не прекращалась ни на минуту! А теперь ступайте. Господь с вами! — добавил порядком уставший за время длинного разговора отец Феофан и, приопустив веки, перекрестил Прошкина.

Смущенный таким жестом больше, чем всем услышанным раньше, Прошкин быстренько выбежал из библиотеки.

15

Прошкин вытащил с заднего сиденья автомобиля приятно поскрипывающую под тяжестью съестных припасов вместительную плетеную корзину, которой по собственной инициативе снабдил его чувствительный к бытовым нуждам сотрудников НКВД председатель колхоза Сотников, и, предвкушая сытный ужин, зашагал по дорожке к дому.

Николай Павлович занимал часть каменного домостроения из двух комнат с отдельным входом и большой верандой, увитой лозой с кислым мелким виноградом. Окна кухни и гостиной уютно светились, и Прошкин даже возмечтал, что его новый постоялец — Субботский — догадался вскипятить воды к ужину. Ужин, конечно, громкое слово: снеди, кроме овсяного печенья, которое привез с собой Леша из Питера, в доме у Прошкина, обедавшего обычно в столовке Управления, не водилось. Колхозный сувенир ситуацию менял кардинально. А уж воды накипятить — дело минутное!

Прошкин с оптимизмом толкнул обитую дерматином дверь — и замер на пороге. На кожаном диване, рядом с круглым дубовым столом, восседали Субботский и не кто иной, как Саша Баев…

Они разглядывали огромный фолиант, обтянутый потертым фиолетовым бархатом, при этом переговаривались и хихикали, как две курсистки! На столе красовался натюрморт из трюфельных конфет, покоящихся среди кружев упаковочной бумаги в недрах иностранной жестяной коробки, и бутылки розового вина с нарисованным на этикетке старинным замком. Да, именно розового — Прошкин не знал, верить ли собственным глазам, но в граненых стаканах, которыми воспользовались его гости, плескалась прозрачная жидкость именно такого цвета!

Наверное, так принято среди сотрудников столичного НКВД — ходить в гости к товарищам по службе, как к девицам на выданье, с бутылкой дорогого вина и коробкой шоколада. Спасибо, хоть без букета! Конечно, Прошкин понимал, что ждать от такого эстета, как Баев, презента в виде поллитровки водки и пары атлантических селедок по меньшей мере глупо. Но банку заграничной тушенки, коробочку шпрот или палочку копченой колбасы он принял бы с искренней благодарностью. От таких мыслей у Прошкина голодная слюна потекла обильней, чем у многострадальной собаки Павлова. А вот розовое вино — это уж слишком! Хотя виноват Прошкин, как всегда, сам: никто за язык не тянул Сашу в гости приглашать.

В повисшей паузе Баев, как наиболее дипломатичный из присутствующих, поздоровался с виноватыми нотками в голосе:

— Добрый вечер, Николай Павлович. Я вот решил к вам заглянуть…

— У нас с Александром Дмитриевичем, как выяснилось, масса общих знакомых! — радостно сообщил Субботский и в подтверждение повернул фолиант, оказавшийся альбомом с фотографиями, к Прошкину, все еще топтавшемуся на пороге.

— Скажите, пожалуйста, какое совпадение, — пробурчал Прошкин и, ретировавшись на кухню вместе с корзиной, принялся разжигать примус, чтобы накипятить наконец-то воды и изготовить кофейку.

Прошкин механически крутил ручку кофемолки и размышлял над серьезной дилеммой. Во-первых, и сама эта тяжелая посеребренная кофемолка, и старинная медная джезва, и даже объемистый джутовый мешок с кофейными зернами были позаимствованы Субботским из дома фон Штерна, в чем он честно признался Прошкину. Прошкин согласился, что все эти предметы для науки, как и для следствия, интереса не представляют и пригодятся им в холостяцком хозяйстве гораздо больше, чем покойному. Зато с точки зрения сухой буквы закона Баев — единственный наследник своего формального дедушки, и все, что в доме Александра Августовича не представляло интереса для следствия, являлось теперь личной собственностью Саши. А ну как глазастый змей Баев признает в кофемолке семейную реликвию и устроит скандал со слезами? Прошкин быстренько пересыпал намолотый кофе в жестяную банку и убрал кофемолку в шкаф — подальше от зорких Сашиных глаз. Да еще и эта вкусно пахнущая корзинка. Без всякого дедуктивного метода понятно: Прошкин был в деревне, а значит, общался с Феофаном.

Ох, да пусть думает, что заблагорассудится!..

Когда так сильно хочется есть — не до глубоких умствований.