Опасные мысли. Мемуары из русской жизни - Юрий Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром я сказал полковому особисту:
— Знаете, я не смогу доносить на товарищей, характер не позволяет.
— Как? А вы понимаете, что это вам даром не пройдет?
Я пожал плечами. Все спрашивают, понимаю ли я. Я понимаю. Через час он повел меня к офицеру из особого отдела округа.
Это был довольно старообразной наружности молодой человек. Разговор шел один на один.
— Я не могу следить за товарищами, — сказал я. Я хотел сказать «шпионить», но вовремя спохватился: шпионы не у нас, у империалистов. У нас разведчики и патриоты.
— Это невозможно, — продолжал я. — Нехорошо. Неприятно.
— Я это понимаю, — возразил он. — И мне это неприятно. Но вы же понимаете, что без контроля нельзя? Иностранный шпионаж. Секреты.
— Я понимаю. Но ведь вы следите не только за этим. Можете арестовать просто за…
Он быстро взглянул на меня, я осекся. Идиот, что я говорю!
— А за чем еще мы следим? За что арестовываем?
— Ну, не только же за секреты. У вас разная работа.
— Какая работа?
Я молчал. Зачем я повернул направление разговора? Как начинающий велосипедист сворачивает на фонарный столб.
— Не бойтесь, — сказал он. — Вы не бойтесь. Мы одни. Скажите прямо, что вы думаете о нас?
Я все молчал.
— Что вы думаете о нас? Почему вы думаете, что у нас как в гестапо?
Я вздрогнул. Он сравнил их с гестапо! Я — никогда еще не думал о таком сравнении.
— Гестапо?
Теперь он замолчал. Внимательными серыми глазами уставился на меня в упор. Злобы не было в этом взгляде. Далеконько мы зашли в нашем разговоре. Далеко.
— Н-ну, — сказал он наконец, — идите.
Никаких немедленных последствий разговора не возникло. Полк переформировали, и я этих чекистов больше не видел, хотя долго еще ожидал обещанных неприятностей. Я планировал уйти из армии, сдать экзамены в школу и поступить в университет; теперь обдумывал альтернативы. Если не примут в университет, рассуждал я, если не дадут заниматься наукой, то разыщу подпольные кружки, о которых сказал сержант — не тот, что говорил о Сталине, другой сержант. Что-то показалось во мне любопытным для него, он подошел и мы разговорились.
— Вы хотите пойти в науку? — спросил он.
Я подтвердил.
— Я до войны был научным сотрудником. А чем вы собираетесь заниматься?
— Еще месяц назад хотел быть философом. (Сержант усмехнулся.) Читал Гегеля, Бэкона. А потом понял, что как устроена природа, философия не объяснит. Поэтому решил заняться физикой, решаю вот задачки. Философы только дают различные идеи. Но это еще не наука.
— А марксизм?
— Марксизм — это тоже не наука.
— Молодец, — сказал он.
Мы пошли вдоль полкового городка.
— Вернусь в тот же институт, где работал до войны, — говорил он. — И что я знаю — что в академии действуют подпольные теоретические кружки.
Кружки! Мне не надо было объяснять, какие кружки. Политические. Я тоже войду в кружок. Мы разработаем программу переустройства общества! Мы… — я раскричался. Сержант смотрел на меня задумчиво. Я остановился. Осмотрелся. Мы проходили как раз под открытыми окнами спецотдела.
Больше он ко мне не подходил.
Я подал на увольнение из армии для продолжения образования. В ноябре 1946 года меня демобилизовали, и я отправился домой.
Глава седьмая
Туман под потолком
Мы потеряли свою келью.
Нашу коммунальную квартиру занял завод, и мать, вернувшуюся из эвакуации, поселили в пристроечке, которая прежде была чуланом. Когда я вошел, то по правую руку увидел кровать, занимавшую в длину всю комнату от двери до окна. В конце прохода шириной сантиметров тридцать между кроватью и левой стеной стояла под окном тумбочка. Вот и все что там было. Спать, подумал я, придется нам с матерью на одной кровати, валетом. Было тепло, но стены и потолок, высотою метра полтора, были покрыты каплями влаги. Можно писать на них романы пальцем, думал я. В тумане под потолком светилась электрическая лампочка.
Наши новости мы знали из писем друг другу, но хотелось все снова обговорить. Пришло подтверждение, что мой отчим погиб на фронте в 1942 году. Дядя Петя, как только вернулся из сибирской эвакуации, слег и через два месяца скончался от туберкулеза. Его жену Лизу с сыном выселили из их кельи еще раньше. Но она устроилась неплохо, работала в каком-то общежитии и имела от общежития комнату. О бабушке ничего не было слышно. У самой же матери было плохо с сердцем. И зубы выпали все до единого еще в последний год войны.
— Куснешь хлеб, — вспомнила она, — а в хлебе зуб застрял. Два зуба даже проглотила.
Она улыбнулась беззубым ртом.
— Скоро протез сделают.
Матери было тридцать семь.
— Я теперь в Бога верю, — сказала она, когда мы улеглись голова в ноги. — В церковь хожу. Только вот молитвы забыла. Девочкой помнила, да когда это было — и было ли?.. Может та девочка умерла, а ее душа в меня переселилась? Как ты думаешь, это возможно?…Помню, отец брал меня на рыбную ловлю на реку Чусовую. Все берега в малине. Хариусов ловили. Ах, какая вкусная рыба!.. А мать — я не рассказывала тебе? — ходила в Персию за персидскими тканями. Доплывет с отцом до Каспия (он ведь механиком был на пароходе), а дальше без него, на лодке, ночью. У тебя, значит, одна бабка знахарка была, а другая контрабандистка.
Она вдруг рассмеялась прежним своим молодым смехом.
— Обмотается персидскими тканями и так под платьем довезет товар до дому.
— …Ты не спишь? Знаешь, жилье можно было бы получить. Я разговаривала с Васей. Твой двоюродный брат Вася — не забыл? тети Зины сын — после демобилизации устроился в милицию. Он о тебе уже закидывал удочку — возьмут. Туда без блата попасть трудно, они больше любят иногородних. Комнату сразу дают и на улучшение жилищных условий очередь всего четыре года.
— Мам, в милицию я не могу. Мне надо идти в университет.
— Дурачок, оттуда легче поступить куда хочешь. Как дадут квартиру так сразу и уйдешь. Обещают, что у тебя будет полно времени на заочное учение.
— Мне надо гораздо больше времени. Вечерний институт это не образование. Я уж потерял больше пяти лет. Да и в милиции работать противно.
— Да ты не будешь милиционером на улице. Будешь сидеть за столом.
— Нет, не хочу.
Она не настаивала.
Я фактически убил ее своим отказом. У нее не было ни здорового жилья, ни здоровой пищи уже до конца ее недлинной жизни. Такова цена моего образования.
Экзамены в университет начинались в июле, а перед тем мне предстояло еще сдать за среднюю школу. Оставалось семь месяцев. Я устроился кочегаром на той же фабрике в Донском монастыре, где раньше работала и опять начала работать машинисткой моя мать. Токарем я бы больше зарабатывал, но у меня было бы меньше времени и сил для занятий. Кочегаром же я дежурил сутки, а затем двое суток был свободен. Работа занимала немного времени: подкинешь уголь раз в час, выгребешь золу из печи, повытаскиваешь ведрами шпак из своего подвала наверх, на фабричный двор, снова подкинешь — и возвращаешься к своим учебникам. Никто не мешает, читай физику и решай уравнения двадцать четыре часа, сидя в полумраке на своей куче угля. Чтобы сжечь за собой мосты, я объявил всем, что повешусь, если не сдам экзамены в университет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});