Протоколы с претензией - Е. Бирман

  А обрушившийся тем временем дождь и в самом деле хорош. Они стоят на пороге и впервые видят воочию, что означает фраза “разверзлись хляби небесные”. На жителей Европы ее небеса редко опрокидывают такой геометрически правильный вертикальный ливень. Столбики дождя, должно быть, придерживаются в стоячем положении где-то там, наверху, плотными облаками, которых, впрочем, не видно из-за дождя. У их ног трава и плиты, ведущие от дороги к дому, скрываются под водой. Гигантская лужа, не оправдав опасений, останавливается у порога. Так недавно изнывавший на солнце мир теперь остужен и промыт. А с ним промыты и души и теперь дышат вовсю, наслаждаясь ароматом дождя.

  В свободное от учебы и уборок время по вечерам Я. лежит среди груды мебельного мусора во дворике под никогда не виданным раньше деревом, которое называется “шесек”, и смотрит сквозь его листву на кусок еврейского неба, и в нем рождается яростная решимость идти до конца, реализовать свое право на этот клочок земли, чье название он привык видеть на географических картах брошенным без спасательного круга в Средиземное море из-за явного недостатка места на суше. “Посмотри на эту мандавошку, – говорили ему перед отъездом, – там евреи, должно быть, спят стоя, как лошади, но не рядышком, как лошади в стойлах, а по недостатку места – спиной к спине”. Во время первых экскурсий по стране он с удовлетворением убеждается, что хоть страна явно не так широка, как Российская Империя, но место в ней остается еще и для обширных пустынь, чью новую для себя красоту он начинает постигать. Нельзя и близко сравнивать наши трудности с теми, что предстояли пионерам освоения этой земли сто лет назад, думает он, но именно их терпкая кровь, их фанатичное упорство ударяют ему в голову. Хорошенькая метаморфоза, пытается он высмеять самого себя, – вчерашний Гражданин Мира, кто же ты сегодня? Разве ты не ощущал душевный подъем, не проникался высоким духом, мысля себя Гражданином Мира в Российской Империи?

  “Вот-вот, – это готовится съязвить внутреннее “я”, за которым известны такие замашки – язвить и насмехаться над целостным Я., – Гражданин Мира. Отчего же боковым зрением Гражданин Мира пытается уловить, нет ли легкой иронии в окружающих, не пролилась ли в атмосферу снисходительная жалость? Или (совсем между нами) удалось ли окружающим скрыть эту иронию и эту жалость к изгою, которую так ненароком высказал герой Набокова, увидев еврейскую фамилию в списке одноклассников Лолиты”.

N++; ГРАЖДАНЕ МИРА

  – Отчего так легко сочетается особое отношение к своей семье с хорошим отношением к прочим людям? – вопрошает Я. членов Кнессета. – А особое отношение к своей этнокультурной общности вызывает опасения?

  Хотя вопрос, заданный Я., вне сомнения возбуждает интерес присутствующих, выражения их лиц остаются в пределах обыденности. Словно звездочки в анализах крови: (....*..).  

  – Идея многокультурного общества – общепринята в Европе, – утверждает А., – там это едва ли не общее место.

  – Хотел бы я знать точнее, сколько еврейских либеральных профессоров среди авторов этой идеи, – сказал мрачно Б., – я своим “общим местом” чувствую, что народы объединенной Европы вскоре примутся бить нас по нему, когда почувствуют на себе все прелести этой идеи и приклеят к ней ярлык: “Плод еврейских либеральных умов, рожденный ими в неустанных заботах о своем душевном комфорте в Европе”.

  Как всегда, вмешательство Б. в разговор привносит нервозность и возбуждение. Сам он будто линия электропередачи в сухую погоду – чуть потрескивает. Баронесса слегка свела брови и готова слушать, А. готов побледнеть, беспечный В. еще вольнее откидывается на спинку зеленого дивана, Я. колеблется, в какую сторону ему крутить педали.

  – Мне еще со времен проживания в Российской Империи запомнилась статья в “Огоньке”, – начал Я. (он решил крутить вперед). – Двое латиноамериканских студентов из обеспеченных семей увлеклись марксизмом. Они приехали в Российскую Империю учиться. Их направили в медицинский институт на юге Империи. С ними в комнате жили еще двое студентов из Афганистана. И вот один из латиноамериканцев описывает этот многокультурный социум следующим образом: мы принимали душ каждый день, а они брили подмышки, и на этом основании мы считали друг друга животными. “Господи, кто придумал интернационализм?” – спрашивал он.

  – Я, кажется, помню эту статью, – сказал Б., – второй из этих  двоих латиноамериканцев потом погиб там же в драке.

  – Кажется, так, – подтвердил Я. – Кстати, и с Трумпельдором произошла на русско-японском фронте любопытная история. Он, разглядев однажды слабости в японской позиции, побежал докладывать об этом командиру. Офицер согласился и через Трумпельдора передал приказ атаковать. Вернувшись, Трумпельдор не застал солдат на позиции, они отступили. Он вернулся к офицеру с докладом. “Бежали, как жиды”, – в сердцах сказал офицер.

  – Я совсем не в претензии к этому офицеру, – сказал Я., – тем более к русским солдатам, впоследствии сломившим Вермахт. Просто таковы особенности психологического устройства многонациональных структур.

  – А как же с любезной твоему сердцу Америкой? – спросил А. – Там многокультурное общество? Или нет?

  – Я этого там так и не понял, – признается Я.

  – У Америки не было столетий монокультурной жизни, как в Европе, – пытается Б. на ходу сверстать собственную теорию, которая позволит ему не вмешиваться в дела Америки, – А вот чем все обернется в Европе – не знаю.

  Б. задумался, а потом вдруг встал, чуть наклонился вперед и, подняв правую руку кверху, картавым выговором Ильича произнес:

               – П'гизрак б'годит по Ев'гопе,

               П'гиз'гак 'Геконкисты.

  – Реконкиста – это ведь изгнание мавров из Испании? – уточнил А.

  – Точно, – ответил Б.

  – Мавры – ведь это Соседи? – уточнила Баронесса.

  – Примерно, – согласился Б.

  – А евреев выставили до или после? – спросила Баронесса, стесняясь своей неосведомленности.

  – После. Ну и черт с ними, – добавил Б. неожиданно зло, – тоже имели вождей – ученых раввинов, либеральных профессоров того времени. Испанских. Недавно видел документальный фильм – некоторые и через пятьсот лет сопли утереть не могут:

             На реках чужих сидели мы и плакали,

             Вспоминая о Кастилии.

  Б. брезгливо скривил лицо. Евреев, одержимых тоскою по утерянному испанскому раю, немного. Их не видать нигде поблизости, Б. и в голову не пришло с ними заочно миндальничать. Только еврейской тоски по Испании не хватало ему.

  Беседа почему-то на этом затихла. А. ушел в себя, он, видимо, рисовал себе ужасные картины европейской реконкисты. В. с Баронессой затеяли какой-то незначащий разговор между собой. Я. пытался вызвать в воображении расцвет и поэтический настрой испанских евреев, последовавший разгром и изгнание, быстрое возвышение отказавшихся от иудаизма и принявших христианство, вспыхнувшую зависть испанцев, обвинения в фальшивом характере обращения и второй разгром с ограблением – теперь уже евреев-христиан.

СОБЛАЗН АМУНДСЕНА

  Я. озабочен объемом будущей книги, словно старушка – своевременным приемом лекарств. Он опасается, что книга получится маленькой. Он перебирает тома на полках и убеждается, что в заслуживающем уважения томе должно быть хотя бы  300 страниц. Представьте, обращается он к себе и потому старается быть особенно убедительным, вы покупаете билет в кино (он там очень давно уже не был), а фильм вместо обычных полутора часов длится сорок минут. Как бы он ни был хорош, у вас все равно будет ощущение, что вас надули.

  Баронесса, конечно, в курсе литературных экспериментов мужа. Она ненадолго устраивается за его спиной и следит за тем, как он переделывает фразы. Она старается не дышать, и он сосредотачивается до такой степени, что чувствует ее контур позади себя. Поняв это, она смеется и исчезает.

  Два удара presto по клавишам Alt-Shift выводят Я. по цепочке EN-HE-RU с английского шрифта на русский, увы, пройдя по дороге иврит, на котором ему уже никогда не взлететь. Правда, и на русском, говорит он, его полет не достигнет той высоты, на которой парит текст его обожаемой учительницы, госпожи Е., отрывок из которого он выбрал вчера перед сном наугад, как монах, должно быть, выбирает отрывок из Библии, чтобы отойти ко сну в счастливом единении со Всеблагим и Бесконечным.

  – Не поздновато ли начинать? – вопрос Баронессы звучит поощрением. Поразительно, думает Я., что она до сих пор верит в то, что он приготовил ей какое-то чудо.

  – Для живописания требуется зрелость, – парирует Я. – Интересно, как писал бы Чехов, исполнись ему пятьсот лет.