Расцвет русского могущества - Иван Забелин

Этим пограничным местоположением Киева объясняется и особая вражда к нему ближайших его соседей, древлян, которые вначале причиняли ему большие обиды. Вольный город раскидывал свое поселение в их земле или очень близко от их рубежа, и вражда необходимо возникала от тесноты, от захвата мест и угодьев. Быть может, вся местность Киева в древности принадлежала древлянской области. Имя полян в коренном смысле обозначает земледельцев – степняков, которые с течением времени, как видно, забирались по течению Днепра все выше и выше и прежде всего захватывали, конечно, вольные берега. Точно так же и промышленность севера, спускаясь все ниже по Днепру, могла указать выгоднейшее место для поселения города, хотя и на древлянской земле, но в области владычества полян, т. е. на самом течении Днепра. Все это заставляет предполагать, что Киев с самого своего зарождения не был городом какого-либо одного племени, а, напротив, народился в чужой земле древлянской, из сборища всяких племен, из прилива вольных промышленников и торговцев от всех окрестных городов и земель.

Само собой разумеется, что по всем этим обстоятельствам, находясь на большой дороге и на великом сумежье разных племен, город Киев не мог сохранять в своем населении характер племенной однородности и не мог оставаться чистым, без примеси поселком одних только полян. Он, как мы сказали, по всему вероятью, и зародился из племенной промышленной смеси. Мы уже говорили в первой части труда, что самые имена трех братьев могут указывать на три разноплеменных источника, из которых составилось его население еще в незапамятное время[78]. С юга от Черноморских краев сюда приходили люди, которым нужны были товары севера, особенно так называемая мягкая рухлядь, дорогие меха, о торговле которыми в этом месте еще в IV веке прямо упоминает готский историк Иордан; а о древнейшей торговле янтарем упоминает писатель II века Дионисий. Но, конечно, еще более значительный прилив разноплеменного населения должен был идти сюда от верхних земель, чему много способствовали свободные речные дороги с запада, севера и востока. Кому были необходимее сношения с богатым Черноморьем, тот, конечно, в большом числе приходил на это киевское распутье, стоявшее в известном смысле у самых Черноморских ворот. А верхним землям, несомненно, черноморский торговый юг был еще необходимее, чем самим полянам, которые в этом отношении являлись только посредниками сношений севера и юга.

Первый летописец знал и еще предание или современное ему мнение, гадание о первом киевском человеке. Некоторые сказывали ему, что Кий был перевозник, что тут некогда был перевоз с этой стороны Днепра на другую, восточную, а потому люди говаривали так: «Пойдем на перевоз, на Киев». «Но так объясняли дело незнающие, несведущие, – замечает летописец, – потому что Кий был князь в роде своем, т. е. старейшина, и как князь ходил даже в Царьград к какому-то царю, и великую честь принял от того царя. Как все это могло случиться, если бы он был перевозник?» – заключает летописец. Здесь коренную идею предания, или основную общую мысль о значении древнего Киева, летописец толкует обстоятельствами самых дел и потому не только не находит между ними связи, но и указывает великую несообразность, чтобы перевозник, ходивши в Царьград, получил там великую почесть от самого царя.

Между тем сказание о перевознике, быть может, еще вернее обозначает древнейшее значение Киева для всей Русской страны. Как перевозник, Киев был посредником сношений западной стороны Днепра с восточной, т. е. с Доном, Волгой и Каспием; но в то же время, как перевозник, он на самом деле был посредником и пособником в сношениях далекого севера с черноморским югом и в качестве такого посредника всегда был принимаем в Царьграде с немалой почестью.

Греческий же царь Константин Багрянородный подробно описывает, что киевские люди, русь, в первой половине X века занимались переправлением, или перевозом, больших лодочных караванов по Днепру до самого Царьграда, что эти люди являлись в Царьград послами и гостями, следовательно, были принимаемы и в царском дворце. Доселе говорят, основываясь только на одном имени «русь», что эту переправу, как и плавание по морю, могли предпринимать не иные люди, как только норманны, что туземцы, т. е. киевские славяне, одержимы были водобоязнью и никогда прежде норманнов не были способны на морские предприятия[79]. Этому по необходимости мы верили, потому что совсем не знали или совсем позабывали, что на Балтийском море предприимчивыми варягами были не одни норманны и что морские походы от нашего Черноморского берега процветали еще в половине III века, что летописцы случайно об них упоминают и в следующие века до призвания варягов. Эти походы становятся очень известными в IX и X веках, конечно, только по причине государственного зарождения самой Руси, которая в это время показала и свою давнишнюю способность и силу. С XI по XIII век, как и прежде, эти походы продолжаются непрерывно, как обычное торговое дело, хотя упоминания о них даже в наших летописях точно так же случайны и кратки. Затем после татарского разгрома морские походы переходят в руки казачества, этого прямого потомка давних мореходов III века. Не говорим о временах Геродота. Отец истории прямо свидетельствует, что плавание по Запорожскому Днепру и по Бугу в его время было обычным делом. Самый путь внутрь страны он измеряет днями плавания по рекам. Другие свидетельства о том же плавании показаны нами выше.

Все такие свидетельства приводят к одному очень достоверному заключению, что жившие на Днепре земледельческие племена умели плавать и по реке, и по морю с незапамятных времен, что выучиться такому делу они должны были если не у самой природы, то еще у античных греков, что их морские походы вызывались самым положением местности, на которой они жили и, конечно, торговыми связями с теми же греками, как равно и враждебными отношениями и к грекам, и к другим приморским соседним народам; что во всей этой истории, тянувшейся более тысячи лет, норманнам вовсе не остается никакого места. Если в IX и X веках они и плавали по нашим рекам, то все-таки при посредничестве наших же пловцов-лоцманов и в полной зависимости от наших же хозяев земли. Притом плавание на лодках по морю еще не столь отважно и значительно, как переправа с большим караваном именно через Днепровские пороги. Здесь была необходима особая школа, которая могла возродиться только веками и усилиями целого ряда поколений. Никакая вновь пришедшая дружина норманнов и каких бы то ни было мореходов не могла руководить этой переправой по простой причине – по незнанию всех местных подробностей и обстоятельств плавания. Знакомство же с этими обстоятельствами приобреталось не иначе как опытом целой жизни, при помощи всякой науки от старых пловцов, при помощи живых преданий от поколения к поколению. Чтобы пройти безопасно по этим каменным грядам, и теперь, как известно, требуются кроме смелости и отваги большое искусство и, главное, многолетний навык; требуется знать, как свои пять пальцев, все свойства и направление потока на целые 70 верст, требуется знать всякие приметы благоприятной или неблагоприятной погоды, свойства и характер каждого угла в реке, каждого встречного камня, каждой полосы течения и волнения и т. д. Все это каменное протяжение реки почти на 70 верст посреди бесчисленных скал всякого вида и объема, посреди всяких омутов и быстрин, должно знать как одну знакомую, давно пробитую тропинку. Очень понятно, что хорошо знать эту тропинку могли только люди, родившиеся тут же, так сказать, посреди самых порогов. Это же объясняет, почему не только каждый порог, но и каждая его гряда или лава[80], каждый его камень как теперь, так, несомненно, и в древности носили и носят свое особое имя, свое прозвание какой-либо существенной их приметы или, так сказать, существенной черты их характера. Видимо, что, прежде чем овладеть плаваньем, в порогах, пловец долго и настойчиво боролся с каждым препятствием, с каждой опасностью на своем пути, боролся с ними, как с живыми существами, а потому и олицетворял их в своем воображении меткими прозвищами[81]. Эти самые имена и должны свидетельствовать, что прошло много времени и сменилось не одно поколение пловцов, пока весь порожистый поток не заговорил, можно сказать, своим особым языком, понятным только очень бывалому и очень опытному вождю караванов.

Но кто же другой мог быть таким знающим вождем в этой переправе, как не живущее здесь же племя туземцев, некогда обожествлявших самую реку, быть может, особенно ввиду ее же грозных порогов? Какой другой мореходный народ мог знать все камни и омуты и все извилистые быстрины этого порожистого потока, как не тот самый, для которого переправа через пороги с незапамятного времени составляла задачу существования, главным образом задачу промышленной и торговой жизни?