Три лика мистической метапрозы XX века: Герман Гессе – Владимир Набоков – Михаил Булгаков - А. Злочевская

Не думаю, однако, чтобы столь достойная личность могла опуститься до лицемерия и политиканства и тем более размениваться на «шпильки». Надо, к тому же, заметить, что «шпильки» редко бывают умными.

Просто это мнение у нас пришлось не ко двору. Почему? Это очень понятно. Дело в том, что в отечественном литературоведении почти сразу после публикации «Мастера и Маргариты» достаточно четко оформились два противоположных направления – условно назовем их религиозным, церковно-православным, и либерально-интеллигентным, часто переходящим в атеистическое. Представителям обоих направлений не понравилось то, что одобрение прозвучало из уст иерарха православной церкви. Диаметрально противоположны акценты недовольства: одних уязвило, что булгаковский роман («наш» культовый роман!) был одобрен (кем?) церковником; других – что представитель церкви высказал одобрение. Впрочем, разница оказалась невелика: противоположности, как это часто бывает, сошлись.

Прямо противоположны оценки самого романа представителями обоих направлений критической мысли и по сей день. Одни, церковно-православного направления, восприняли «Мастера и Маргариту» как кощунственное извращение Евангелия[151], другие, либеральная интеллигенция, – как откровение гения[152].

При этом все согласились в том, что:

– в «ершалаимских главах» автор отступил от канонического текста Евангелия[153];

– Воланд – главный и положительный герой романа, воплотивший обе ипостаси – Бога и дьявола[154][155];

– роман Булгакова написан с позиций религиозно-философского релятивизма и дуализма[156].

Одна сторона трактует эти факты как злокозненный умысел Булгакова, у других вызывает восхищение смелость, с которой писатель обновляет устаревшие религиозные каноны. В последнем случае родилась и получила распространение идея о «новом Евангелии»[157] – от Булгакова. Некоторые критики выражались более осторожно:

«…роман оказался „слишком хорош“ – слишком фактичен, чтобы стать „новой правдой“, новым мифом: в этом его достоинство и недостаток одновременно»[158].

И здесь, к сожалению, нельзя не согласиться с М. Дунаевым:

«для значительной части наших полуобразованных читателей роман „Мастер и Маргарита“ долгое время оставался едва ли не единственным источником, откуда можно было черпать сведения об евангельских событиях. Достоверность булгаковского повествования проверялась им же самим – ситуация печальная»[159].

Восторженное поклонение новому Богу – Иешуа Га-Ноцри, Иисусу в версии Воланда-мастера, и в самом деле имеет в основе своей элементарное религиозное невежество. Разумеется, и по прочтении Евангелия можно остаться атеистом, но в этом случае образ Иешуа все же не будет сиять столь ослепительно. Ибо «никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше» (Лк. 5:39).

Позиция религиозно-православная наиболее полно, на мой взгляд, выражена преподавателем Московской духовной академии Н.К. Гаврюшиным:

«Основательно увязнув в сетях гностических построений, – пишет автор, – обессилев от литературной травли и тягот быта, Мастер вполне готов был подать руку Сатане – и увидеть в нем Спасителя»[160].

В этих словах – суть понимания булгаковского романа представителями этой части критиков.

А вот книги А. Зеркалова – один из самых выразительных образцов либерально-атеистической интерпретации «Мастера и Маргариты».

Читателю А. Зеркалова предстает картина поистине фантасмагорическая: с одной стороны, хаос несообразностей и нестыковок в тексте Евангелия, а с другой – логически выстроенная цепь задач и сверхзадач, якобы ставимых и успешно решаемых Булгаковым, на самом же деле весьма изобретательно придумываемых для писателя автором монографии. «Булгаков не принял версию Иисуса-мессии», и в романе «почти все содержание Четырехкнижия оказалось опротестовано»[161], в своих «ершалаимских главах» писатель задался целью выявить всю несообразность евангельского повествования и воссоздать истинный, т. е. правдоподобный образ событий почти 2000-летней давности. Так считает известный автор.

Сам творческий процесс, по А. Зеркалову, протекает у Булгакова, как бой с обступившими писателя врагами: «шпага Булгакова наносит удары» на все стороны[162]: в адрес школ и исторической, и мифологической, и солярно-метеорологической, и, конечно же, церковно-ортодоксальной, апологетической. Булгаков «опровергает», «отвергает», «доказывает», «обличает» и т. д.

Трудно представить себе творческий процесс, протекающий подобным образом! Так пишут свои сочинения, трактаты на заданную тему, тенденциозные авторы, использующие беллетристику в качестве легкой, развлекательной формы – для недостаточно развитых читателей, чтобы заинтересовать и по возможности приохотить их к чтению серьезных книг и к восприятию значительных идей. Классический образец такого рода сочинительства в нашей литературе, конечно же, роман «Что делать?». Но Булгаков принадлежит совсем к иному, чем Чернышевский, классу писателей. Да простят меня читатели за мысль столь банальную.

Книги А. Зеркалова – вообще блестящий пример того, как далеко может увести человека рациональная логика и здравый смысл от понимания сути вещей. Тем более, что искусство и здравый смысл – «две вещи несовместные», о чем убедительно говорил Набоков в своих Лекциях. Избранный А. Зеркаловым метод логического анализа художественного текста в случае Булгакова абсолютно неуместен: автор «Мастера и Маргариты» действительно принадлежит к касте homo ludens – к художникам-«игрунам». Однако его игры артистические, но никак не спортивно-состязательные или рационально-полемичные.

Радикально разошлись критики религиозно-православного и либерально-атеистического направлений в трактовках личности Иешуа Га-Ноцри, причем не только в оценках персонажа, но и в понимании самого содержания его образа. Одни увидели в нем «нечто оскорбляющее и унижающее божественное достоинство Спасителя»[163]: булгаковский Иисус «робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости»[164].

На противоположном полюсе – восхищение. Восторг, впрочем, иногда доходит до абсурда. А. Зеркалов здесь, как всегда, среди первых: Булгаков

«разъял его [Христа – А.З.] этическое учение», «отсепарировал на две составляющие, новую и старую <…> Мастер действительно расщупил евангельского героя и разделил его черты между своими персонажами»[165].

Некоторым авторам Иешуа, по своим личным качествам, нравится даже гораздо больше, чем евангельский Христос[166]. Так, А. Зеркалов пишет, что эгоистические пророчества евангельского Иисуса составляют примерно 80 % от общего числа и

«соответствуют синоптическому Христу, расчетливому и осторожному вождю, обладающему всеми атрибутами человека власти, грозному и гневному обличителю, страдающему приступами угрюмости и постоянно высчитывающему свое будущее»[167].

Возникающая фигура очень напоминает Христа из поэмы Иванушки Бездомного – совсем отрицательного героя [Б., Т.5, с.9].

В книгах А. Зеркалова перед нами встает образ именно такого, «черного» Христа. Соответственно, и тьма, накрывшая Ершалаим после казни Иешуа, символизирует, по мысли автора монографии, отнюдь не гнев природы на казнь Бога, или, хотя бы, великого человека, нет: «в контексте новеллы тьма – символ наступления темного христианства, нового периода жестокости»[168].

В противоположность евангельскому, делает вывод А. Зеркалов, у Булгакова «новозаветный Бог подменен человеком, олицетворяющим этическую идею добра»[169].

Оригинальную трактовку образа Иешуа предложил Е. Яблоков. Эта интерпретация органично вписана в концепцию ученого о роли мифа в истории вообще и в истории искусства в особенности.

«Для деструктивного сознания миф есть „ничто“, – пишет ученый. – <…> Для самого же Булгакова миф – нормальная, абсолютно неизбежная форма движения цивилизации по оси времени»[170].

По мысли исследователя, «вместо личностей в истории функционируют имена – символы, обладающие огромной потенциальной энергией»[171]. Во многом именно эти энергетические сгустки – интеллектуально-нравственные и религиозно-философские фантомы – организуют и направляют ход исторических событий. Концепция, на мой взгляд, не только интересная, но во многом и справедливая.