«Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма - Виктор Шнирельман

В частности, само понятие «белой расы» сформировалось сравнительно недавно. По словам некоторых аналитиков, «понятие о белом не является неизменной, строго фиксированной биологической категорией, безразличной к его культурному, экономическому, политическому и психологическому контексту»[462]. В XVI в. португальцы включали в эту категорию как арабов и индусов, так и китайцев. В английском школьном учебнике по географии Африки, выпущенном на рубеже XIX–XX вв., к «белой расе» были отнесены арабы, абиссинцы, берберы, туареги, масаи и сомали. А вот в США во второй половине XIX в. ирландцы и итальянцы не считались «белыми».

Как продемонстрировали М. Джекобсон и К. Бродкин, в США категория «белых» была тесно связана с гражданством и собственностью, и ее содержание неоднократно менялось. По закону 1790 г. только «белые» имели возможность стать законными гражданами США, тогда как черные рабы и индейцы считались врожденными «иждивенцами», неспособными к самоуправлению, и потому не могли быть гражданами. Массовая иммиграция из Европы во второй половине XIX в. заставила американцев поставить под вопрос гомогенность «белой общности», и тогда в США появились такие «расовые типы», как «кельты», «славяне», «средиземноморцы» и пр., не считавшиеся вполне «белыми». И только после иммигрантского закона 1924 г. понятие «белые» постепенно получило более инклюзивное содержание и стало тесно ассоциироваться с европейцами в целом и их потомками. Так ирландцы, итальянцы и славяне превратились в «белых». Соответственно, доминировавший в более раннем дискурсе термин «англосаксонская раса» был вытеснен «кавказоидами» (Caucasians)[463], или, как у нас принято говорить, «белой расой». Евреи были зачислены в эту категорию только после Второй мировой войны[464].

В то же время после принятия антииндийского закона 1917 г. индийцам тщетно приходилось доказывать, что они, наравне с белыми американцами, принадлежат к «белой арийской расе»[465]. Не легче тогда приходилось и выходцам из Сирии или Аравии. В 1920-х гг. армянам не позволяли иметь собственность в штате Вашингтон под тем предлогом, что в расовом отношении они якобы не были «кавказоидами». И лишь заступничество Ф. Боаса помогло им преодолеть этот запрет[466]. Впрочем, в 1909–1923 гг. полной ясности с определением «расы» армян, сирийцев или индийцев у американских судей не было, и в разных судах по сходным делам принимались весьма противоречивые решения[467]. До сих пор американская бюрократическая концепция предполагает, что граница между «белыми» и «азиатами» проходит где-то между Пакистаном и Индией, и в некоторых случаях это ставит в тупик американских судей и законодателей[468].

Как бы то ни было, на американской земле идентичность иммигрантов подвергалась переосмыслению. Например, приезжавшие в США в середине XIX в. сицилийцы, неаполитанцы и другие выходцы из итальянского региона (дело было до объединения Италии!) неожиданно для себя становились там «итальянцами». Мало того, даже бывшие враги (ирландцы и англичане, немцы и французы) обнаруживали, что в США они становились частью единой «белой расы». При этом речь шла не просто о самосознании, а о групповой классификации, принятой в официальных документах и утвержденной законодательством, наделявшим разные категории разными правами[469].

В последние десятилетия расовый дискурс в США принял новое направление и связан не столько с биологией, сколько с культурой. Напомню, что в США термин «этнический» применяется только по отношению к тем, кто не включается в доминирующее белое большинство. По словам одного аналитика, «для белой культуры эндемично представление о том, что белые являются просто людьми, а это означает почти то же самое, что белые являются людьми, а цветные – кем-то иным»[470]. При этом принято считать, что только «этнические группы» обладают «самобытной культурой»[471]. Тем самым белое большинство рассматривает себя и рассматривается другими как не имеющее «культуры», т. е., с одной стороны, не связанное с какой-либо прошлой традиционной четко очерченной культурой с глубокими корнями, а с другой – наделенное ярко выраженной рациональностью и пониженной эмоциональностью[472]. В этом белые иной раз видят источник «расового превосходства», дающего им право на власть и привилегии, которых недостойны «иные», «неразумные». Именно в этом контексте вводимые белыми якобы «нейтральные» нормы оказываются мощным орудием господства[473]. Разумеется, «белая идентичность» обладает культурным наполнением. Как показывает Рут Франкенберг, «белая категория имеет наполнение, ибо она устанавливает нормы, подходы к пониманию истории, особенности представлений о себе и других и даже способы понимания культуры самой по себе»[474]. Однако до недавнего времени такая идентичность не рефлексировалась. Например, как замечает одна опытная преподавательница, если белый третирует женщину, это называется «сексизмом», но, если так же поступает небелый, это называется «культурой»[475].

Но сегодня белые американцы открывают свою собственную панэтничность, которая оказывается «контекстуальной» и теряет свою универсальность[476]. В то же время немало молодых людей, утрачивающих веру в миф о «культурной гомогенности» и разочаровывающихся в трудовой этике и жестком индивидуализме, вступают в межрасовые браки и идут навстречу культурной гибридности[477]. Перепись 2000 г. показала, что лишь 28 % белых американцев хотели бы сохранить «свою культуру»[478].

А другие в поисках «культурной самобытности» обращаются к европейским дохристианским ценностям и пополняют ряды неоязычников, которые как в США и Канаде, так и в Англии сплошь и рядом оказываются белыми среднего класса, англоязычными, вышедшими преимущественно из иудейско-христианской среды (рис. 4). Особой популярностью у таких людей пользуется «кельтская идентичность», помогающая им обрести «корни» и культивировать у себя мистическую связь с исконной территорией «предков»[479]. В некоторых случаях кельтская идентичность привлекает радикалов и ультраконсерваторов, которым она служит символом оппозиции федеральному центру[480].

Аффирмативные действия, с одной стороны, и некоторое падение уровня жизни, связанное с деиндустриализацией и глобализацией капитала, с другой, добавили белой идентичности еще одно измерение. Сегодня белые, в особенности мужчины, представляют себя жертвами аффирмативной политики и культивируют в себе комплекс виктимизации[481]. В то же время они выставляют себя защитниками исконно американских ценностей (индивидуализма, семьи, трудолюбия), якобы уходящих в прошлое из-за экспансии меньшинств. В частности, весьма болезненно воспринимается исчезновение белых из традиционных для них видов спорта (футбола, баскетбола, бейсбола). Это делает их «меньшинством» в сфере спорта и порождает у них «комплекс неполноценности». Отсюда рост ксенофобии, поддерживающийся популярной литературой, подчеркивающей момент виктимизации белых подростков. Специалисты связывают эту тенденцию отчасти с негативным имиджем, который белые мужчины получили в глазах меньшинств. Вот почему у белых мужчин наблюдается ностальгия по временам, предшествовавшим бурным 1960-м гг.[482]

В своей реакционной форме белая идентичность пропитана паранойей, подозревающей наличие некоего заговора женщин, меньшинств и мультикультуралистов, якобы замышляющих ее погубить[483]. В особенности белых расистов пугает современная демографическая ситуация, которую они трактуют как падение общественной роли «белого мужчины» и превращение «белых людей» в новое меньшинство[484]. Эта паранойя питается сенсационными статьями недобросовестных журналистов, списывающих все социальные проблемы на счет чернокожих, бедных и иммигрантов[485]. В таком контексте и приобретает ценность языческая идентичность, помогающая белым чувствовать себя не угнетателями, а жертвами неких могущественных сил, повсюду направленных против коренного населения[486]. Однако такие поиски «корней» нередко ведут к неправомочному присвоению чужой истории или чужих культурных символов, причем, как с беспокойством отмечает английская язычница, «эссенциализация, романтизация и перенасыщение мистицизмом являются фактически расизмом». Мало того, такие почвеннические поиски «древних корней» исключают потомков более поздних пришельцев из участия в культуре и обществе: «Они содержат несомненный расизм, посылающий сигнал, указывающий на то, что “это – не твои корни”»[487].

Понятие «черной расы» как особой социальной категории возникло тоже достаточно поздно. Например, древние греки и римляне хотя и различали население, жившее за пределами греко-римского мира, по цвету кожи, но включали его в единую социальную категорию варваров. Ничего, даже близко напоминавшего идею белого расового превосходства, тогда не было[488]. Вплоть до последней четверти XVII в. на плантациях Вирджинии использовался наемный труд белых наравне с африканцами и индейцами. И только в 1670-х гг. там было принято законодательство, прочно связавшее рабский труд исключительно с африканцами. Именно с этого времени все завезенные в Америку африканцы, независимо от их этнического происхождения, стали неграми-рабами, и на них распространилось понятие единой «черной расы». По оппозиции к ним все европейцы как «аристократы кожи» вошли в категорию «белой расы»[489]. В Северной Америке «белая раса» считалась «абсолютно чистой» и не допускала никаких смешений. Поэтому все потомки смешанных браков (мулаты) автоматически зачислялись в «черную расу», чему служило «правило одной капли крови». Даже в начале 1980-х гг., когда женщина из Луизианы обратилась в суд, чтобы доказать, что она не черная, а белая, ее иск был отклонен на том основании, что у нее якобы обнаружилась 1/32 «негритянской» крови. Ведь по закону, сохранившемуся со времен рабства, это означало ее принадлежность к «черным»[490].