Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев

— Купил на всякий случай! А на какие деньги? Продал бычка, которого я выхаживала всю весну! Да еще взял деньги, которые откладывала на черный день.

Отец расхаживал из угла в угол, слушая сетование жены.

— Лучше думай о том, чтобы все хорошо кончилось. У тяжелых дней короткая жизнь, говорят.

Мать вытерла глаза.

— Что бы ты ни говорил, я всегда молчала, соглашалась. Ходил в армянские деревни — не останавливала. Посреди ночи битком набивал комнату армянами — не возражала, но продать бычка и взять деньги, которые я с таким трудом скопила?!

Отец точно прирос к месту.

— Не расстраивайся, жена, в следующем году будет теленок.

Мать только махнула рукой.

— Вот уже двадцать лет, как мы все самое необходимое откладываем на будущий год. Но он, этот будущий, никогда не наступит. Три года подряд засуха, грядет неурожай, мы умрем с голоду!

— Ладно, не причитай, с помощью аллаха дотянем. А не хватит, так у нас осталось кое-что из того, что я привез из Баку два ящика гвоздей и ящик мыла. Обменяем на зерно!

* * *

Теперь я ходил в школу. Мать заботилась обо мне. Самая вкусная еда — мне, доброе слово — тоже мне. Часто прижимала меня к груди и вздыхала. А я удивлялся, почему она раньше противилась моей учебе, и даже сказал об этом отцу.

— Значит, у тебя раньше не было такой настойчивости и желания! А сейчас ты взялся за ум, вот мать и не может нарадоваться на тебя!

Время было тревожное. Прошлогоднего учителя за что-то убрали от нас, а прислали совсем молодого, который все время чему-то улыбался. Мы никак не могли к нему привыкнуть. Дом, который Абдулали отдал под школу, был небольшой, всего три комнаты, в одной жил учитель, во второй хранилось школьное имущество, в третьей мы учились. Раньше девушек в школу не пускали, но с этого года Абдулали отдал двух своих дочерей в русскую школу, и сразу же многие родители послали своих дочерей учиться. Сейчас было двадцать учениц.

Абдулали мечтал, чтобы мы изучили арабский и могли читать духовные книги. Открыл он и вечерние курсы, на которых учил грамоте взрослых.

Но в последнее время Абдулали ходил расстроенный. Однажды ребята попросили меня спросить, как зовут нового русского падишаха.

Абдулали явно обрадовался моему вопросу и с удовольствием принялся разглагольствовать:

— Что хорошего сделал для нас тот, чье имя мы знали, чтобы еще интересоваться тем, чьего имени мы не знаем? Керенский, Керенский его зовут, но какая разница! — Он помолчал, разглядывая нас внимательными черными глазами. — Поменьше слушайте, что у вас дома говорят взрослые. У вас достанет на это времени, когда сами станете взрослыми. Сейчас для вас самое важное учеба. Вы проучились в русской школе три года, но этого совсем недостаточно. Тем, у кого будет желание, я помогу попасть в настоящую школу в Горисе. Она называется, — и эти слова он произнес по-русски, — учительская семинария.

Абдулали объяснил, что те, кто пройдет курс обучения в семинарии, смогут стать учителями.

Я летел домой на крыльях надежды. Теперь я твердо знал, кем мне хотелось быть: учиться в семинарии, чтобы стать учителем!

ХОЛОДНЫЙ ГОД

Весна еще не кончилась, но погода стояла сухая и жаркая, как в разгаре лета. И ни одного дождя. Зноем тянуло с полей. Посевы так и не взошли: редко где поднимались над землей тоненькие стебельки пшеницы или ячменя. На деревьях листья покрылись ржавчиной. Выгорела трава на лугах. Голод навис над краем. Гибель грозила и скоту. Чтобы заготовить корм, надо было подниматься высоко в горы, где на альпийских лугах еще сохранились травы. На эти горные поляны было очень трудно добраться, а еще труднее спустить накошенную траву вниз. Здесь лучшими помощниками были ослы, ловко спускавшиеся по горным тропам.

Вечерами в селе было тихо, не слышно ни смеха, ни песен.

Точно на похоронах.

Женщины у нас языкастые, не каждую переговоришь! А сейчас если какая и повышала голос, то только чтобы проклясть жизнь, посылающую правоверным невзгоды и беды, одна тяжелее другой. Мужчины собирались группами, обсуждая безвыходность своего положения. Многие считали, что в горах не продержаться, надо перебираться в Баку на промыслы или в Нахичевань, на соляные копи. Там, по крайней мере, есть надежда заработать на кусок хлеба и купить его. Но как бросить насиженные места, землю своих отцов?

А кое-кто утверждал, что правительство придет на помощь, мол, там, наверху, понимают, что, если погибнут крестьяне-кормильцы, все государство рухнет.

«Правительству нет дела до нас, — пытался отец убедить односельчан. — Правительство временное, — говорил он, — ему бы удержаться на своем месте, куда ему думать о делах народа?»

Крестьяне-бедняки, которым не на что было надеяться, решили послать аксакалов в Горис к уездному начальству, чтобы попросить помощи. Среди тех, кому предстояло ехать, был мой отец.

Аксакалы вышли из Вюгарлы задолго до рассвета. А уже поздним вечером они вернулись.

Еще на пороге отец сказал, что принес радостную весть.

Мать только спросила:

— Есть в этой вести что-нибудь о хлебе насущном?

Отец рассердился:

— На свете есть дела поважнее, чем хлеб!

Но мама упрямо ответила, что для голодного нет ничего важнее хлеба. Она наполнила медный кувшин водой и подала мне, чтобы я слил отцу на руки.

— Правительство свергли вместе с Керенским, власть в руки взяли большевики. Их возглавляет Ленин.

Отцовские слова мало что говорили нам с матерью, да и большинству вюгарлинцев. Все ожидали приезда уездного начальника в надежде, что Гусейн-бек — человек образованный, близко стоит к верхам, сможет объяснить, чего ждать от правительства большевиков. Но день проходил за днем, а о приезде Гусейн-бека так и не было известий. Кто-то ездил в Горис и узнал, что уездный начальник сбежал, а куда и что с ним случилось — никому неизвестно.

Отец только посмеивался:

— Ждите, как же, поможет вам Гусейн-бек! Сбежал, испугавшись мести народа, теперь очередь за приставом и волостным Садыхом. Власть, на которую они опирались, рухнула, а трон выкинули. Конечно, теперь они ищут щель, чтобы влезть в нее!

И действительно, стало известно, что пристав болеет, а волостной старшина куда-то исчез. Да и наш местный староста Талыб словно хотел спрятаться в тени собственного осла.

Аксакалы созвали народ в мечеть. В дни скорби люди шли в мечеть, где молла с кафедры — минбара — произносил проповеди о жизни пророка и его святых имамов. Вспоминая безвинно убиенных, мусульмане плакали и возвращались домой, охваченные раскаянием и скорбью.

Теперь на кафедру поднялся не молла,