За Тридевять Земель - Игорь Скарбек

Ближе к селению, когда лес стал редеть и перешел в перелесок с полянами и прогалинами, появились смуглолицые, черноглазые индейцы «в статском»: накидках из звериных шкур, в птичьих и нерповых парках со стоячими воротниками, в пончо из нежной шерсти горных баранов, в плащах до колен из коры красного кедра, отороченных полосками меха морской выдры.

Озеро, подле которого расположилось селение колошей, с одной стороны опоясывали высокие холмы. Их крутые склоны были сплошь покрыты зарослями лиственниц и столетних елей. Несколько дальше берег был более отлог. Здесь, соседствуя с пахучим кипарисом, произрастал преимущественно тальник. По другую сторону высились скальные обрывы. Барабора верховного жреца тлинкитов стояла на отшибе, прижавшись к отвесной гранитной скале и несколько возвышаясь над селением. Прекрасный обзор и два громадных сторожевых пса позволяли Тамагно-Усу всегда заблаговременно быть извещенным о появлении кого бы то ни было у его жилища. Здесь, в этом капище, он общался с так называемыми ёками — бесчисленными духами, являющимися к шаману не иначе как под грохот бубна и перестук амулетов, да еще при условии соблюдения со стороны языческого пастыря обязательного трехмесячного целомудрия и поста.

Неподалеку от апартаментов верховного жреца, в малоприятном соседстве с его четвероногой стражей, и определено было временное пристанище горемычным путникам российским, находящимся в томительном ожидании дальнейшей своей участи.

Солнце склонялось к закату. Надвигалась безумная ночь. В вонючей ворвани неярко горел моховой фитиль обсидианового светильника. Лохматый шаман (стричь волосы сему чину не положено) заканчивал осматривать принадлежности предстоящего священнодейства: погремушки из рога горного козла, черепаховую трещотку, бубен с натянутым на обод сивучьим желудком. Из множества масок выбрал он любимую, изображавшую трехглавого ворона с разверстыми клювами. Надел браслеты из раковин, колдовской пояс со множеством громовых стрел и чертовых пальцев. Постучал посохом по человеческому черепу на верхушке трехаршинного тотемного столба, где томился привязанный за лапу сонный ворон. Отомкнул его и сунул под мышку. Хлебнув, в который уже раз, дурманящего ядовитого зелья, Тамагно-Ус выглянул наружу...

По краям расположенной близ капища овальной площадки — сажен двадцать в окружности — проступали силуэты молчаливых таинственных фигур. Тойоны племени во главе с Таху Вороном явились на праздник Кижуч-Рыбы. Вспыхнул громадный костер, осветив горностаевые накидки и причудливые головные уборы тойонов, ожерелья из медвежьих и акульих зубов, в несколько рядов обнимавшие их шеи, зловещие в своей раскраске лица колошей.

Ёки вместе с зельем, видно, уже вошли в колдуна, и теперь дурная улыбка блуждала по его лицу.

Сначала из капища доносились нечленораздельные сдавленные звуки заклинаний, стоны и причитания, а чуть позже, позвякивая в бубен, с вороном под мышкой появился и сам кривляющийся шаман. Представление началось.

Спустя некоторое время едва слышный голос колдуна вдруг поднялся, развился и фейерверком бессвязных звуков обрушился на зрителей. Вместе с «и-пи-пи-пи... о-то-то-то...» все явственнее слышались резкие каркающие крики ворона, тут же подхваченные экзальтированными зрителями. Эхо приносило их обратно. Шаман начал свое бешеное кружение. Он сорвал с себя одежду и остался в одной лишь набедренной повязке из вороновых когтей и клювов. Безумные крики и завывания, сопровождавшие это дикое беснование, скоро обратились в хрип. Белая пена выступила на устах. Злые ёки, видимо, уже окончательно заполонили тщедушное тело колдуна.

Внезапно Тамагно-Ус, на какое-то мгновение замерев, рухнул на землю. Все кругом смолкло. В течение нескольких минут слышен был лишь шум отдаленного водопада. Затем верховный жрец неспешно поднялся и, пошатываясь, направился к тому месту, где находились злосчастные наши иноки. Кульминацией больших шаманств является жестокий обряд вырывания языка у живой выдры. В настоящем же случае его решено было заменить принесением в жертву пленных. Тамагно-Ус запустил уже было свою костлявую, точно у хищного кондора, лапу в спутанные патлы Епимаха, как вдруг над Священной Поляной прозвучал оглушительный выстрел. Шаман машинально отпрянул...

Находящимся на волос от гибели инокам так и не дано было до конца осмыслить, почему кровожадные тлинкиты, исключая разве что колдуна, почитавшего пленников своей собственностью, с каким-то, можно сказать, даже суеверным подобострастием отнеслись к их нежданному спасителю. Таху Ворон почтительно выслушал незнакомца и едва заметным движением руки недвусмысленно дал понять тойонам, что отпускает пленников согласно воле Одноглазого Пришельца (именно так величали краснокожие неизвестного). Особо следует отметить тот факт, что вопреки всем законам и традициям пленные россияне были освобождены без какой бы то ни было мзды.

Спустя некоторое время Римма и Епимах знали уже кое-что о своем освободителе. Лешек Мавр еще мальчиком участвовал в польских событиях 1794 года, выступая под знаменами Тадеуша Костюшки. Потом обучался на естественном факультете Ревельского университета. Поднял восстание крестьян в Могилевской губернии против владетельных отцов-иезуитов, за что был сослан на поселение в Сибирь. Там сблизился он с декабристами, в особенности с Дмитрием Завалишиным. Заразившись его идеями освобождения индейцев Калифорнии от испанского владычества, бежал еще далее на Восток. Позже подрядился на корабль Российско-Американской компании, но до острова Ситхи-Баранова так и не дошел по причинам, о которых не слишком распространялся...

— Виа эст вита, дорога — это жизнь.— улыбнулся Римме черными, как у нерпы, глазами Лешек.— Алеа якта эст и тэрциум нон датур! (Жребий брошен, и третьего не дано!) Держись веселее, отрок! Трэс фациунт коллегиум... (Трое составляют коллегию...) — Два ряда ослепительно белых зубов представляли разительный контраст со смуглым, обветренным лицом бунтаря-поляка.

Что и говорить, замечательного спутника обрели наши горемычные герои. От всего его облика веяло необычайным теплом. Римма приник к широкой груди Одноглазого и дал волю слезам. Лешек нежно погладил послушника по голове, поправил ремень своего длинноствольного голландского ружья и зашагал вперед. Следом двинулся Римма. Замыкал шествие Епимах.

Поначалу шли посуху. Пройдя гряду низкорослых сосен и обогнув пресноводное озерцо с плавучими льдинами, оторвавшимися с дальних Скалистых гор, путники вступили в прибрежную полосу темного, угрюмого бора. Вверху пошумливали качающиеся вершины, внизу царило безмолвие и сумеречный покой; лесные запахи слегка дурманили голову. Здесь, на огалине, пахло морем и лесом. Римма оглянулся на оснеженные вершины сиерр, откуда в океан истекали бесчисленные, цепляющиеся за скалы, плутающие в хвойных дебрях потоки. Остановились у устья порожистой речушки. Здесь нашли небольшую, выдолбленную из дерева, украшенную резьбой пирогу с заостренными к концам, широкими веслами. Обходя опасные водовороты, лавируя среди потайников и коряг, пристали к противоположному берегу.