В диком краю (Дневник мирных приключений на Аляске) - Рокуэлл Кент
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Восьмое февраля, суббота
Расставил вокруг рисунки из своей серии "Безумный отшельник". По-моему, получилось очень здорово. А посреди них я, обросший бородой и волосами.
Сегодня, когда буря чуть поутихла, мы сперва забросили в озеро новую порцию рыбы в мешке, а потом отправились на лыжах к восточному хребту. Там, в лесу, снег лежит плотным и толстым слоем. Ветер его даже не коснулся. Небольшие деревья под тяжестью снега согнулись пополам, как струи замерзшего фонтана. У некоторых деревьев высоко расположенные ветви опустились до земли, образовав вокруг ствола куполообразные беседки. Спуск с горы оказался настоящим удовольствием.
Можно было скользить даже на наших ненаезженных лыжах. Потом Рокуэлл, промокший насквозь, разделся и голышом бегал по дому, играя в диких зверей. В половине седьмого мы оба вымылись горячей водой и снова окунулись в снег. Я начинаю получать удовольствие от снеговых ванн. Голубоглазый и румяный Рокуэлл после такого купания - образец здоровья и красоты.
Десятое февраля, понедельник
Вчера утром я купался в снегу, несмотря на метель, сегодня же ветер налетал с таким свирепым воем, что я не решился выскочить. А с часу дня продолжается самая тихая и теплая погода, какую только можно вообразить. В нашем домике стало еще уютнее. Снегу со стороны большого окна привалило столько, что закрыло его примерно на треть. Дневной свет словно проходит сквозь занавеску, зато вечером вдвойне светло от отраженного снегом огонька лампы. Повсюду намело большие сугробы. Прошлой ночью мелкая снежная пыль проникала в дом и сыпала в лицо, но это не мешало нам спать. Избушка стоит удачно: снежных наносов в нашем дворике совсем нет, лишь вокруг тянется снежный вал, в котором удобно купаться. Рокуэлл взялся за таблицу умножения. Он серьезный ученик и во время занятий погружается в них целиком.
ГЛАВА Х
ОЛСОН!
Он вернулся вечером вчерашнего дня, одиннадцатого февраля, окруженный ослепительным блеском. О чудо его появления и всего, что он нам привез! Перед ужином мы с Рокуэллом сидели за картами. День, тихий и ясный, прошел, а Олсон все не возвращался. Мы были подавлены. Мысленно я уже перебрал все возможные причины его задержки. Ждать дольше, казалось, невыносимо. Мы сидели за дурацкими картами, а мысли наши были далеко. Вдруг из ночной тьмы донесся отчетливый звук гудка. Мы выбежали из дому и впились глазами во мрак. Наконец далеко на воде удалось различить движущееся черное пятно. О боже, в бухту входил катер! В каком неистовом возбуждении мы помчались к берегу! Вот они все ближе и ближе - мужские голоса, огонек в каюте, очертания приближающегося судна. Вот они уже прямо перед нами, вот бросили якорь.
- Олсон, Олсон! - кричу я.- Это вы? Олсон!
- Олсон на борту,- слышится в ответ.- Как живете? Как мальчик?
Мы видим, как с судна спускают шлюпку, гребут к берегу. Приятно увидеть ладного молодого рыбака и пожать ему руку. Вновь и вновь шлюпка подвозит к берегу грузы, которые мы втаскиваем по длинной и скользкой полосе пляжа на сушу. Рокуэлл зажег лампу в избушке Олсона, подметает пол, растапливает печку.
К концу выгрузки я сам подвожу шлюпку к катеру. Меня готовы "принять". Шлюпка ударяется о борт, и над нами на палубе, слегка покачиваясь, возвышается мощная фигура Олсона. Медвежьи объятия! Олсон прямо сияет, сияет и тает, подогретый радостью возвращения и горячительными напитками. А шкипер мне знаком! Как же, ведь это Хогг, тот славный англичанин, у которого мы однажды обедали на рыбачьей базе. Спустившись в каюту, среди жары и дыма готовящегося пиршества мы дружески распиваем бутылочку.
О трезвенник, не толкуй мне ничего о твоих радостях! Я помню одну ночь: полуночный час, черная поверхность Ньюфаундлендского порта, мириады звезд над головой и на палубе развалившегося судна сборище полупьяных мужчин с израненными душами, произносящих жаркие слова прощания,- вспышка молнии, ударившей в серую равнину жизни, открыла им на миг страшную бездну. А теперь эта ночь в тихой темной бухточке залива Воскресения, окруженной безлюдными горами, дикой природой, эти крепкие люди, их буйные, вольные речи и крылатые пророческие видения, о боже! Мне кажется, трезвый взор, рассматривающий вещи при дневном свете, касается лишь бесцветной твердой поверхности, под которой скрыта истинная сущность жизни. Из жаркой каюты карабкаюсь по лесенке вверх, выше, выше, к вершинам мира. Ах, как освежает душу гуляющий на просторе холодный чистый ветер! Как близко над головой купол неба и звезды! Это не обыкновенный земной корабль, это палуба судна-метеора. Это я веду лунный корабль древних богов Севера.
Гребу к берегу, чтобы забрать Рокуэлла, подтаскиваю повыше выгруженное добро, и мы вдвоем возвращаемся на судно ужинать. Капитан изо всех сил хлопочет вокруг мальчугана, заявляет, что он замечательный гребец и заткнет за пояс своего папку, хотя и тот молодчина - здоровый, крепкий парень. Добряк этот капитан. Вот он снова протягивает мне бутылку, и я пью. Батюшки, это уксус! Глубочайшие извинения, и отыскивается то, что надо.
Мы едим, можно сказать, набиваемся до отказа! Наконец наша тройка, пожелав спокойной ночи капитану, гребет к берегу, Рокуэлл нагружен подаренными фруктами. Олсон, бедняга, так устал, что не в состоянии даже сдвинуть с места свой тяжелый груз, сложенный на берегу. Ну что ж, приходится поднатужиться мне, и мало-помалу все привезенное высокой горой нагромождается в избушке Олсона. На прощание еще чашка кофе со стариком, и, обменявшись короткими, но гневными речами по поводу войны, в гневе на человечество, заварившее такую кашу, мы расстаемся. Я отправляюсь домой, где уже спит Рокуэлл.
С утра сегодня ледяная ванна. Затем, не завтракая, мы с Рокуэллом набрасываемся на письма и посылки. Какое все-таки замечательное рождество! Вся постель завалена подарками, на столе гора писем. Мы разбираем почту, пожирая ее глазами, точно голодные тигры, которые в экстазе от добычи сперва только лижут пищу. Все утро и большая половина дня у меня уходит на чтение писем. Вокруг стоит немытая посуда, поели наскоро, что попалось под руку. (Дальше в дневнике целых две страницы занимает перечень подарков: книги, да еще какие, целая полка! шерстяные вещи и туфли на меху, ноты для флейты, плум-пудинг, конфеты, шоколад, папиросы и так без конца.) И всего этого примерно в семь раз больше, чем у нас было когда-нибудь в жизни. Ах, когда живешь в глуши, по-настоящему любишь друзей, и они тоже тебя не забывают. Но лучше всего письма: таких теплых и нежных писем я никогда еще не получал.
Четырнадцатое февраля, пятница
Дни мчатся, как ветер. Вчера и сегодня такая теплынь! Вся жизнь проходит теперь вне дома. Сейчас, когда я это пишу, дверь открыта настежь и теплый влажный весенний воздух входит внутрь, вытесняя запах скипидара. Сегодня я загрунтовал восемь холстов, шесть из них уже натянуты на подрамники. Во второй половине дня я писал этюды, расположившись на северном краю побережья, совсем близко от замерзшего водопада - гигантского изумруда удивительной формы.
Рокуэлл в превосходном настроении. Думаю, что расширение нашего меню после приезда Олсона будет ему очень полезно. В последнее время нам пришлось сократить потребление молока до одного бидона в два-три дня.
Зато теперь можно приналечь на рыбу, которой у Олсона столько, что церемониться нечего. Олсон заставил меня принять пятидесятифунтовый мешок муки в награду за труды во время его полуторамесячного отсутствия. Боюсь, что будет нелегкой задачей всучить ему потом крупу, которую я беру у него взаймы. Какой контраст представляет эта щедрая страна с подлой атмосферой Ньюфаундленда!
Семнадцатое февраля, понедельник
Три дня! А что произошло за это время? В первый день я как будто бы натягивал холст на подрамники и занимался грунтовкой. Весь второй день напролет писал с натуры. Погода была совсем летняя, сквозь деревья, роняющие бриллиантовые капли, светило солнце. И сегодня, начав ранним утром, еще до завтрака, я писал по сию пору, до одиннадцати ночи. Решил через несколько дней ехать в Сьюард. Появилась необходимость поскорее вернуться в Нью-Йорк. Сегодня сказал об этом Рокуэллу, и с этой минуты глаза его почти не просыхают. Он допытывался у меня о причинах отъезда, и мы обсудили положение до мельчайших подробностей. Он не хочет в Нью-Йорк и даже не хочет жить за городом где-нибудь на Востоке. Там ведь не будет для купания ни океана под боком, ни этого теплого пруда. И довод, что в любом другом месте у него будет с кем играть, не пересиливает его привязанности к этому краю.
Поглядели бы вы теперь на сэра Ланселота. Вся одежда стала ему мала, сильно износилась и висит на нем буквально клочьями. Штаны лопнули от колена до бедра, комбинезон, который он надевает сверху, в сплошных лохмотьях. На рубашке спереди уцелели только две пуговицы. Рукава, начиная от изодранных локтей, висят бахромой. На голове длинные космы. Спереди я их подрезал, чтобы не лезли в глаза. Но при этом щеки его ярче роз, у него красивые голубые глаза, красные губы, лицо всегда озарено жизнью.