Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай-ламы XIV - Тензин Гьяцо

В этот период растущего напряжения китайцы время от времени настаивали на том, чтобы не иметь дело с обычными протокольными агентствами правительства, а общаться непосредственно со мной. Вначале оба мои премьер-министра всегда присутствовали в качестве моих советников, когда я встречался с китайскими генералами, но во время одной из встреч Чжан Цзинь-у совершенно потерял самообладание из-за слов моего министра-монаха Лобзана Таши.

В том возрасте, в котором я был, меня это шокировало. Я никогда не видел, чтобы взрослый человек так себя вел. Но каким бы юным я ни был, именно я должен был вмешаться, чтобы успокоить его. И после этого случая китайцы стали требовать встреч со мной наедине.

Когда бы они ко мне ни приходили, их сопровождал эскорт охранников, которые располагались во время беседы перед моей комнатой. Это указывало на плохие манеры и не более того, но оскорбляло чувства тех тибетцев, которым об этом было известно. Окончательный кризис в отношениях между китайцами и Лукхангвой возник относительно проблемы, которая не имела ничего общего со страданиями Лхасы. Чжан Цзинь-у созвал особо большое собрание, куда были призваны и мои премьер-министры, и Кашаг, и все высшие китайские официальные лица, как гражданские, так и военные. Генерал объявил, что пришло время для того, чтобы тибетские войска вошли в народно-освободительную армию, как это предусматривалось "Соглашением из 17 пунктов". Он предложил в качестве первого шага в этом направлении, чтобы какое-то число молодых тибетских солдат было выбрано для подготовки в китайских армейских лагерях в Лхасе. Затем, сказал он, они могли бы вернуться в свои подразделения для того, чтобы тренировать других.

На этот раз Лукхангва высказался в более сильных выражениях, чем когда бы то ни было раньше. Он сказал, что это предложение ни необходимо, ни приемлемо. Абсурдно было бы следовать условиям соглашения из 17 пунктов. Наш народ не принимал соглашения, а сами китайцы многократно нарушали его условия. Их армия все еще оккупировала Восточный Тибет, и эта территория не была возвращена правительству Тибета, как следовало сделать. Агрессия против Тибета была ничем не оправдана: китайская армия силой вошла на территорию Тибета в то время, когда все еще велись мирные переговоры.

Что касается вхождения тибетских подразделений в китайскую армию, то в соглашении говорилось, что китайское правительство не будет принуждать тибетцев принимать реформы, а это было реформой, которая вызывала у тибетского народа стойкое неприятие, и как премьер-министр он не мог ее одобрить. Китайские генералы мягко ответили, что этот вопрос не так уж важен и они не вполне понимают, почему тибетское правительство так резко возражает.

Затем они несколько сменили тему. Они предложили, чтобы во всех тибетских казармах тибетский флаг спустили и вместо него подняли китайский.

Лукхангва ответил, что, если над казармами поднимут китайские флаги, то солдаты, несомненно, сразу же их спустят, что будет оскорбительно для китайцев. В ходе этого спора о флагах Лукхангва сказал, что было бы нелепо со стороны китайцев, после того как они силой нарушили целостность Тибета, просить тибетцев оставаться с ними в дружеских отношениях.

"Если вы ударите человека и пробьете ему череп, - сказал он, - вряд ли вы сможете рассчитывать на его дружелюбие". Это окончательно разгневало китайцев, и они закрыли совещание, предложив провести другое через несколько дней.

Когда все представители встретились снова, в качестве основного оратора выступил другой генерал, Фан Мин. Он спросил Лукхангву, не допустил ли он ошибки при высказываниях на предыдущей встрече, без сомнения ожидая извинений. Но Лукхангва, конечно, стоял на своем и добавил, что это была его обязанность искренне объяснить ситуацию, потому что по всему Тибету распространились слухи о бесчинствах китайцев в восточных провинциях и чувства людей обострены. Если бы китайские предложения относительно армии были приняты, насильственная реакция могла последовать незамедлительно. И не только со стороны армии, но и со стороны всего тибетского народа.

В своем ответе генерал Фан Мин потерял самообладание и обвинил Лукхангву в том, что он поддерживает тайные отношения с зарубежными империалистическими державами. Он кричал, что попросит меня сместить Лукхангву с его поста. Лукхангва ответил, что, конечно, если я, Далай-лама, подтвержу, что он совершил неправильный поступок, то он не только оставит свой пост, но также оставит и свою жизнь.

Здесь генерал Чжан Цзинь-у вмешался, сказав, что Фан Мин ошибается, и попросил наших представителей не принимать то, что он сказал, слишком серьезно.

Итак, совещание опять было сорвано без какого-либо соглашения. Несмотря на это и невзирая на смягчающее вмешательство Чжан Цзинь-у, вскоре после этой встречи я получил письменный документ, в котором китайцы настаивали, что Лукхангва не хочет способствовать улучшению отношений между Китаем и Тибетом, и предложили мне сместить его с его поста. Они сделали то же представление Кашагу, и Кашаг также выразил мне свое мнение, что было бы лучше, если бы оба премьер-министра ушли в отставку. Итак, кризис достиг апогея, и я оказался перед лицом очень трудного решения. Я восхищался мужеством Лукхангвы в его противостоянии китайцам, но сейчас я должен был решить, позволить ли ему продолжать это или вновь пойти на уступки китайским требованиям.

Здесь было два соображения: личная безопасность Лукхангвы и будущее страны в целом. Первое меня менее беспокоило. Лукхангва уже подверг свою жизнь опасности. Если бы я отказался освободить его от должности, были все основания предполагать, что китайцы могут избавиться от него своим способом.

Мои взгляды относительно вопроса в целом за время этого долгого периода напряжения заметно развились.

Конечно, я так и не получил какого-либо теоретического образования относительно сложностей международной политики. Я мог лишь приложить к решению этих вопросов мою религиозную подготовку, а также здравый смысл. Но религиозная подготовка - как я думал и продолжаю думать - является весьма надежным проводником.

Я рассуждал, что, если бы мы продолжали противостоять и гневить китайских генералов, это могло привести лишь к новым циклам репрессий и народного возмущения. В конечно счете это, несомненно, должно было кончиться физическим насилием. Однако насилие было бесполезным. Мы не могли избавиться от китайцев силой. Они в любом случае победили бы, если бы мы начали воевать, и наш невооруженный и неорганизованный народ пал бы жертвой. Единственной нашей надеждой было мирно вынудить китайцев исполнить свои обязательства, принятые ими в Соглашении.