Когда император был богом - Джулия Оцука

Интересно, узнает ли он нас, когда наконец вернется? (Ведь мы так сильно выросли и повзрослели, и наша кожа потемнела от загара за три года, проведенных под жарким солнцем пустыни.)

Интересно, как он будет одет?

Остались ли у него волосы на голове или он совершенно облысел?

И что он скажет, когда нас увидит? (Я так рад… Я так долго ждал… Вы не представляете, как я…)

Интересно, правда ли все то, что мы про него слышали? (Сочувствующий неприятелю… предатель… приверженец императора.)

Когда мы жили в бараке, по ночам часто лежали без сна и разговаривали о шоколаде. Мечтали о молочных коктейлях, лимонаде, сэндвичах с ветчиной и сыром. Но чаще всего мы мечтали о доме. Скучают ли по нам наши прежние друзья? Говорят ли о нас? Или не замечают, что нас больше нет рядом? Как они встретят нас, когда мы вернемся? Теперь мы наяву сделали то, что так долго представляли в мечтах, – зашли в угловой магазин и купили две плитки шоколада и бутылку ледяной кока-колы. Девочка за прилавком выросла и похорошела. Губы у нее были накрашены ярко-красной помадой, и она покачивалась в такт песне, льющейся из радио. Слова этой песни были нам неизвестны. Увидев нас, девочка выключила музыку. Глаза у нее полезли на лоб.

– Кока по-прежнему стоит пять центов, – тихо сказала она.

По пути домой мы выискивали место на тротуаре, где когда-то вырезали свои инициалы, но так ничего и не нашли. Мы выпили кока-колу. Съели шоколад и бросили обертку на землю. Нарвали цветов в садике перед чьим-то домом. Мы считали, сколько оки нам встретилось на улице. Негров тоже считали. А еще – золотые звезды на окнах домов. На углу мы остановились и купили для мамы последний выпуск «Беркли газетт». Вообще-то, она давным-давно бросила читать газеты. «У меня глаза начинают болеть от всех этих военных новостей», – говорила она.

Но теперь газетные заголовки снова вызывали у нее интерес.

«Ширли Темпл недавно вышла замуж».

– Невероятно!

«Нейлоновые чулки не будут поступать в продажу до весны».

– Знай я об этом, я бы и возвращаться не стала! Поясов-корсетов, кстати, теперь тоже не купить, – добавила мама и в отчаянии посмотрела на свой живот.

– А ты его втяни! – посоветовали мы.

– Именно этим я и занималась целых три года!

Мы бросили цветы на мамины колени и снова выбежали на улицу.

Комиссия по делам эвакуированных, отправляя людей домой, оплачивала каждому стоимость железнодорожного билета и выдавала двадцать пять долларов наличными.

– Никак не пойму, почему именно столько? – говорила мама.

Мы были в отъезде три года и пять месяцев. А получили двадцать пять долларов. Почему не тридцать пять, не сорок? Почему не сто? Почему нам вообще дали деньги? Потом мы узнали, что двадцать пять долларов получают отбывшие свой срок заключенные перед выходом из тюрьмы. На эти деньги мама купила нам по новой паре обуви – на целый размер больше, чем требовалось.

– Ничего, скоро будет впору, – говорила она, когда мы подкладывали в носки туфель вату.

Еще мама купила нам новое белье, мочалки и толстые хлопчатобумажные матрасы, на которых мы спали в комнате на первом этаже до той самой ночи, когда кто-то бросил в окно бутылку из-под виски и разбил стекло. После этого мы перебрались в комнату, окна которой выходили на задний двор и на стенах которой кто-то сделал надписи красными чернилами. Поверх этих надписей, мама повесила картинки с цветами, вырванные из старого календаря, а на окна – занавески из распоротых мешков для риса. По вечерам, когда начинало темнеть, она никогда не включала свет в комнатах, выходивших на улицу. Никто не должен был знать, что мы дома.

С каждым днем все больше и больше солдат возвращалось домой с войны. Все они были чьими-то отцами, братьями и мужьями. Или двоюродными братьями. Или соседями. Или сыновьями. Они прибывали на огромных боевых кораблях, которые входили в гавань. Некоторые из них участвовали в боях. Они сражались в Окинаве и Новой Гвинее. Или на острове Гуадалканал. Кто-то принимал участие в высадке союзных войск на Маршалловых островах, на Сайпане, Тиниане, Лусоне или Лейте. Некоторые попали в лагеря для военнопленных в Маньчжурии и Офуне. Там они уже не надеялись выжить.

«Нам засовывали под ногти бамбуковые щепки и оставляли часами истекать кровью».

«Мы стояли по стойке „смирно“, а они били нас по щекам».

«Для них мы были не люди, а порядковые номера, рабы их императора. Наши имена их не интересовали. У меня был номер 326. San byaku ni ju roku».

«Мы должны были низко кланяться всем без исключения япошкам, даже кули и рикшам».

«Всех этих япошек надо уничтожить!»

«Лучший день в моей жизни? Тот, когда Гарри сбросил эту замечательную атомную бомбу на паршивые японские городишки!»

В городе шли военные парады, с барабанным боем, лошадьми и фонтанами конфетти. Мэр и другие представители власти поднимались на трибуны и произносили речи. Дети в красном, белом и синем размахивали флажками. Эскадры вертолетов В-29 спускались с небес и выстраивались в воздухе в затейливые фигуры, а толпа внизу приветствовала их восхищенными криками. Многие утирали слезы. Все радовались, что наши славные парни наконец вернулись домой.

Каждый день мы узнавали из газет новые подробности.

Вернувшиеся военнопленные рассказывали о пытках, которым повергались в японских лагерях. На пленных надевали железные мундштуки. Солдаты, попавшие в лагерь, умирали от голода. Американских солдат обливали бензином и превращали в живые факелы.

По радио постоянно передавали интервью с бывшими солдатами.

– Скажите, трудно привыкнуть к тому, что у вас нет одной ноги?

Мы смотрели на себя в зеркало, и то, что мы там видели, нам очень не нравилось: черные волосы, желтая кожа, раскосые глаза. Отвратительные лица врагов.

Мы чувствовали свою вину.

Но ведь мы совершенно ни при чем.

И все же мы японцы.

Не надо об этом думать.

Мы представители вражеской нации.

Теперь мы свободны. Никто нас ни в чем не обвиняет.

Нам никогда не будут доверять.

И с этим ничего нельзя сделать.

На улицах мы старались не смотреть на свое отражение в витринах магазинов. Отворачивались в сторону. Не смотрели в глаза прохожим. В них стоял вопрос: «Кто вы – безвредные китайцы или проклятые япошки?»

В школе наши новые учителя были к нам добры, а