Минск 2200. Принцип подобия - Майя Треножникова

— Я… нет. — «Кроме Гомеопатов и богини Виндикара». Целест обогнул ухмыляющегося Ависа и обнял Вербену.

— Прости, что пропал. Я…

Он замолк, словно захлебнувшись словами. Объяснения и длинные фразы, повторяемые еженощно, расплавились в диафрагме, как топленое масло. Вербена была холодной — замерзла на улице, хотя и надела под плащ шерстяную кофту с аляповатым желто-красным рисунком; Целест обнял ее, пытаясь согреть, и уткнулся носом в пахнущие цитрусовыми духами волосы.

— Пойдем-ка. — Рони прихватил горсть каштанов, они обожгли пальцы. Большая часть осталась Целесту и гостье. Авис упирался с полсекунды, но потом подчинился коротышке-собрату.

— Мы лишние, — прокомментировал Рони уже за дверью.

— Но это же…

— Вербена-танцовщица. Я знаю.

«Я знаю ее пять лет».

— Хочешь каштанов?

— Отвали, — буркнул явно разочарованный Авис, ссутулился более обычного. Но несколько темнокоричневых плодов все же зачерпнул костистыми пальцами, прежде чем хлопнуть дверью собственной кельи.

Рони постоял немного, а потом выбрал левый фланг узкого коридора и выщербленные сотнями ног ступеньки.

Целест не заметил, как их оставили наедине. Обнимал Вербену, делясь теплом, — девушка дрожала, и он окутал себя и ее облаком жара, почти спонтанно, словно мальчишка, едва научившийся контролировать дар. На смуглой коже Вербены румянец напоминал червонное золото, она с явной неохотой расцепила объятия.

— Ты такой хороший. Только глупый.

Целест не был телепатом, и уж тем более ясновидящим, но ожидал чего-то похожего. Уставился мимо Вербены, на обшарпанную стену, где сонный осенний паук запутался в своей же паутине.

— Элоиза? Она попросила прийти ко мне, да? Мы же все обсудили…

— Не Элоиза. Госпожа Ребекка, — перебила Вербена. Целест подумал, что глаза у нее еще и оттенка паутины. Он сел на кровать, зажав ладонями голову. Он так рад, что Вербена пришла. И так… страшно? Горько?

Глупо.

— Я не глупый. Слушай, я не собираюсь. Обсуждать.

Вербена оказалась рядом, и когда обвила его —

и впрямь на манер гибкого растения, Целеста продернула дрожь до позвоночника, а язык во рту стал толстым и неуклюжим. Он обругал себя: как будто впервые… с Вербеной… с девушкой… с девушкой-Вербеной.

«Она взрослая», — внезапно понял он.

— Госпожа Ребекка просто хочет поговорить с тобой, — сказала Вербена; она потерлась щекой о его щеку, а Целест со стыдом прикинул — брился в последний раз дня два назад, должно быть, Вербене неприятно царапаться о рыжую щетину. — Она не осуждает. Она понимает. Просто поговорить, потому что… потому что она твоя мать, Целест.

— А ты? — Целест обнял Вербену за талию, но оказалось неудобно, и ладонь сползла ниже. Он отдернулся, схватил каштаны (спасибо запасливому, как суслик, Рони!), будто оправдываясь.

— Что мне за дело до родовых имен? — усмехнулась Вербена. — А ты для меня просто Белка. И пришла я к тебе не по чьей-то просьбе. Я пришла… потому что хотела. Давно хотела. Прийти к тебе.

«Ко мне». — Целест моргнул. Протянул угощение.

— Я поговорю с матерью.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Вербена схватила его за плечи и по-птичьи клюнула в губы, больно стукнувшись носом. Коротко хихикнула, и Целест успел зачарованно (словно наблюдая за танцем — весь Виндикар, вся империя Эсколер зачарованы Вербеной, а она — здесь, в келье Магнита) оценить новый прилив румянца. Они одновременно рассмеялись, а по полу рассыпались всеми забытые каштаны.

Со второго раза получилось. И губы у нее оказались сладкими.

«Она ребенок!» — вскрикнул какой-то из внутренних голосов Целеста, но замолк прежде, чем досадить и все испортить.

Не ребенок. Взрослая, совсем взрослая — лунная дева, богиня; Целест ощутил собственный жар — от паха по венам, животу, рукам; он вливал его в Вербену, и девушка изогнулась, скидывая сначала свитер, потом джинсы, и…

— Ох, черт, — проговорил Целест, чувствуя себя подростком: лишь бы не опозориться. Он однажды видел ее обнаженной — только однажды: с поры притона «Кривоногого Джо» выступления Вербены приобрели не только изящество, но и целомудрие.

Она теперь другая. Груди небольшие, по-прежнему острые, с маленькими сосками. Такая тонкая кожа, такая…

— Черт.

Они ведь друзья. Вроде. Хотя Целеста и преследуют сны — двойники того, что происходит теперь. Но друзья. И вообще, она ведь… в смысле…

— Ты же… Вербена, ну…

— Девственница. И чего? — дернула плечом (когда плечи из угловатых и костлявых стали женственноокруглыми? Давно. Наверное. Целест не позволял себе замечать то, что знал весь прочий мир!).

— Ну… — Целест облизал пересохшие губы. Он хотел объяснить — так неправильно, она — лучшая из танцовщиц, она — королева Виндикара, выше Сената и уж точно выше каких-то там убийц с паранормальными способностями. Но Вербена оказалась сверху, сжимая его бедра сильными смуглыми ногами, и наклонилась, принося в дар поцелуй. Перехватив блик желтоватой лампочки, замерцала, точно расцветая, та самая заколка. Целест подумал о символах, судьбе… а потом уже не думал вовсе.

«Эта девчонка все решает сама». — Целесту оставалось только покориться. И быть ласковым. Осторожным и ласковым.

И самым счастливым на свете.

Чуть позже вспоминалось, как он и Рони попали на ее выступления в Гранд Театре — Вербена уже была… как это называли в старину? «Звездой?» Скорее луной — звезд много, и не всегда отличишь одну от другой, а луна — единственная. Целест и Рони дежурили в Театре, и кажется, именно тогда Тао уверился: имя Альена чего-то означает даже в Цитадели…

Рони тогда поразился Театру: сооружение напоминало кусок рафинада, искрилось вплавленным в стены кварцем, неправдоподобно-праздничное в строгом черно-алом городе. Перед Вербеной сыны благородных фамилий падали на колени, и несли ей — корзинами, миниатюрная девушка целиком бы туда поместилась, — розы, гиацинты и орхидеи с густо-фиолетовыми бархатными лепестками.

Ее танец… завораживал. Как обычно. Кажется, Рони тогда повторил свой непонятный для не-эмпата (хотя Целесту он пытался объяснить, в меру словарного запаса) комплимент — «воплощенная».

А в эбонитовых ее волосах мелькала заколка в виде распушившегося венчика вербы. И Целест знал, что простенькое украшение неизмеримо дороже тяжелых рубиновых ожерелий, алмазных россыпей-колье и платиновых серег с изумрудами, что дарят Вербене поклонники.

В конце концов, после третьего «биса» и поклонов, она потащила с собой за кулисы именно их — Магнитов, а его, Целеста, обнимала… почти так, как сегодня.

Почти.

Тогда он не решился. А теперь… все на своих местах.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Вербена прижалась к его груди теплой щекой.

…В библиотеке дежурил новичок из теоретиков — заспанный и неловкий, он выронил замотанные скотчем очки и близоруко уставился на Рони.

— Я… ненадолго, — поспешно проговорил тот, и скользнул вглубь, между пахнущими древесиной, пылью и горечью стеллажами. Библиотека Гомеопатов могла соперничать с Великим Архивом, во всяком случае, Рони оценил ее именно так — лабиринт массивных, но согбенных под грузом книг и дисков полок; разноцветные корешки — новые и затрепанные, с торчащими из ветхой ткани нитками; засвеченные коричневые пленки, похожие на ссохшиеся волосы мертвецов, и запечатанные бобины с перфокартой. Громоздкие шкафы взирали на мистика с высоты трех метров, и он ощутил себя лилипутом среди великанов.

— Ну… начну с буквы «А», — пробормотал Рони себе под нос.

Он вскарабкался по треугольной стремянке и принялся методично отбирать книги с дисками. Львиную долю занимали труды мудрецов и философов, от первых же строчек Рони засыпал и рисковал свалиться с лестницы. Таинственный Амбивалент, впрочем, не упоминался, зато теологи и ученые спорили — является ли эпидемия карой или просто болезнью, насколько гуманны методы Гомеопатов и «воинства оных, именуемые Магнитами».

Попадались истории о старом мире — о том, что было до эпидемии. Они читались легче, но вызывали недоверие. Летучие машины? Связующие знаки, вроде его «змеи», — у каждого, и по ним можно говорить? И все время война, непонятная и необъяснимая, словно до эпидемии каждый был одержимым, но не признавался в этом.

Рони с трудом удерживал стопку толстенных томов. С опаской глянул вниз. Свернет ведь шею…

«Сюда бы Целеста с его телекинезом. Ну и ловкостью тоже».

Наверное, стоило прихватить какого-нибудь отключенного покрепче, дабы держал тяжеленные книги. Не сообразил… а впрочем, нет. Большинство Гомеопатов вовсю использовали бессловесных рабов, но Рони отпугивала их пустота — словно перегибался в бездонный колодец, вдобавок неизменно чувствовал что-то вроде вины.