Девичьи игрушки - Андрей Чернецов

– Ежели что, – спросил на прощание поэт, – можно ли будет через вас снестись с его сиятельством? Весточку подать там или еще что…

– Буду рад услужить, – сухо поклонился офицер.

«Змеи с крокодилами? – размышлял, выходя из здания заставы Барков. – Не о них ли толковал Приап?

Агарпии и ЕвменидыИ демонов престрашны видыВсе взапуски ко мне бегут…

Но чем его могли заинтересовать все эти гады? Это скорее Михаиле Василичу куда как любопытно будет. Любитель он народных баек да сказаний».

В-да не произвела на Ивана особенного впечатления.

Небольшой городок, каковых немало на святой Руси. Без с ходу бросающихся в глаза великолепных и замечательных зданий. Однако ж довольно чистенький и уютный.

Самую замечательную особенность его составляло то, что за исключением церквей в нем имелось чрезвычайно мало каменных зданий, вероятно, от дороговизны каменных построек. Зато деревянные дома были так велики и так хороши, что подобных поэту не случалось видеть нигде. Между ними немало двухэтажных сооружений, и некоторые не уступали любому каменному дому.

Замечательны были на всех улицах широкие деревянные тротуары. Видно, что дерева здесь много и достается оно дешево. Это обилие леса сказывалось при самом въезде в В-скую губернию: в деревнях невольно обращали на себя внимание огромные крестьянские избы, на высоких подклетях, с широкими мостами для въезда в верхний этаж.

Он снял комнату на втором этаже постоялого двора, находившегося в центре, на Дворянской улице – неизбежной в каждом губернском городе. Плотно позавтракал и отправился по делам.

Саней нанимать не стал, решив совместить приятное с полезным: и воздухом подышать, и к окрестностям присмотреться.

Резиденция архиепископа находилась у местного кремля, построенного на берегу реки В-ды, по всей видимости, и давшей название городу.

Иван некоторое время побродил по мощенной камнем площади. Заглянул и в кафедральный Софийский собор, выстроенный радением Иоанна Грозного. Полюбовался Украшающими стены святыни фресками. Отчего-то особенно привлекла его внимание сцена, живописующая сошествие иноверцев в ад. Возможно, потому, что в одном из персонажей ему почудились черты убиенного им накануне рыжебородого разбойника.

Как там его назвал пристав? Клоп, что ли? Экое отвратное прозвище. А как подходит татю! Вылитый клоп-кровопиец. Сколько невинной крови пролил да попил.

При мысли о давешнем побоище поэту пришла в голову мысль, что надо бы поставить свечу за упокой новопреставленных. Не худо бы и исповедоваться. Хоть и по необходимости, а замарал руки красным. Негоже ему разбойникам с большой дороги уподобляться.

Ну покаяться ему случай представится. Еще наездится по святым местам. А свечку можно и сейчас возжечь.

Купил ту, что потолще, и стал примеряться, к образу какого святого ее приладить. Ивану ли воину, своему небесному покровителю, воздвигнуть? Или Николе-угоднику? В раздумьях постоял перед иконой великомученика Христофора, вспомоществующего путникам. Вроде бы избавил в пути от напасти. И все же ставить свечу к подножию псоглавого святого не стал. Посчитал зазорным, чем-то сродни идолопоклонничеству. Оно хоть и христианский страстотерпец, а больше напоминает языческих богов. В конце концов прилепил пылающий восковой цилиндрик у иконы Богородицы Казанской.

Напомнила ему ту, другую деву. С такими же большими скорбными глазами.

И еще одну. Увиденную на мосту и куда-то влекомую двумя солдатами.

Эти три женских лика до странности накладывались один на другой, сливались, превращаясь в одно лицо.

Объятым страшной мглой печалиОткрылась ясность нам в ночи:Когда пресветлы воссиялиОт Твоего венца лучи,Весна среди зимы настала,Заря багряна облистала,И облачный прогнала мрак.Как после дней ненастных летомВсе греет солнце ярким светом,Так Твой живит нас в скорби зрак.

Выйдя из полутемного храма, поэт немного постоял, давая глазам попривыкнуть к солнечному свету. Прислушался к шумному говору ребятни, собравшейся над самым обрывом, в низу которого леденела неширокая в этом месте река.

С первого раза померещилось, что они говорят на каком-то особенном наречии: выговор отличался странной, непривычной уху певучестью.

Когда же приобвык да внял, о чем между детьми речь, то бочком-бочком подался к малышне. Завидев чужака, они примолкли и сгрудились стайкой, закрывая спинами нечто, лежавшее на снегу.

– Что здесь у вас? – полюбопытствовал господин копиист.

И нарвался на хмурые взгляды да неласковое:

– Иди себе мимо, дядя!

– Уж больно вы грозны, – хмыкнул Иван, пытаясь раздвинуть двух тесно прижавшихся плечом к плечу мальчиков. – Позвольте-ка…

– Сказано же, иди своей дорогой, брат!

Из-за детских спин, откуда ни возьмись, объявились два молодых монаха. Сами были всего-то пятью или шестью годами старше прочей ребятни.

– О, Кузьма, Дамиан! – радостно заулыбались им малыши. – Мы снова тут нашли… А он…

– Нашли? – нахмурил светлые брови один из монахов.

Повернулся к своему спутнику, темноволосому смугляку, и кивнул. Тот достал из-под полы подрясника кожаный мешок и наклонился к земле. Подобрал что-то со снега и быстро сунул в торбу. Потом подозрительно сверкнул на поэта черными угольями-глазами.

Иван сделал вид, что не смог разглядеть, чего это там было прибрано. Он и впрямь не рассмотрел в деталях, едва успев прищуриться и глянуть по-особому. Однако ж кусок змеиного хвоста заприметил.

«Э-ге-ге».

Владыка Варсонофий принял его не сразу.

То ли и впрямь был занят. То ли просто хотел показать залетному гостю, что здесь он сам птаха наивысшего полета, равная любому из столичных вельмож.

Когда же наконец Ивана проводили к нему в покои то, едва взглянув на архиепископа, парень понял, что перед ним находится истинный пастырь душ.

Чем-то он напоминал покойного тятеньку. Такой же большой и добрый. И, видно, большой охотник до книжного слова. Эвон сколько книжек в настенных стеллажах. И большой грудою на столе, прямо перед носом владыки.

Поэт с удивлением отметил, что там лежали книги как на русском, так и на иноземных языках: латинском, немецком, французском. Непривычно было зреть подобное у православного святителя. Оно бы больше пристало какому-нибудь князю католической церкви. А отчего так, Иван и сам объяснить не мог. Возможно, памятен был шум, поднятый в прошлом году церковниками вокруг «Гимна бороде», написанного Ломоносовым и обличающего ханжество и лицемерие священства.