Майдан. Нерассказанная история - Соня Кошкина

Я это к чему рассказываю. Безусловно, Юля была достаточно информирована и понимала все, что происходило. Но сказать, что она оперативно управляла процессом… Нет, так сказать нельзя — у нее просто не было такой возможности. Да, мы обменивались письмами, записками, но это было один-два раза в неделю, тогда как тут, в Киеве, ситуация менялась едва ли не ежечасно».

Помню, мы с Александром Турчиновым записывали этот фрагмент интервью, а перед глазами у меня стояли события одного дня: 7 апреля 2013 года, Харьков.

Накануне Юлия Тимошенко пригласила журналистов в Харьковскую ЦКБ, чтобы присутствовать при составлении тюремщиками акта о том, что она якобы не желает ехать в суд по очередному своему делу. После вынесения Юлии Владимировне приговора по «газовому делу» против нее возбудили еще несколько дел, в том числе будто бы за причастность к убийству Владимира Щербаня. Однако сама Тимошенко на судах по этим делам уже не присутствовала: ее на них просто не доставляли. Или же она сама не ехала, не желая потом вместо больницы возвращаться в колонию, — впрочем, это не так важно. Факт заключался в том, что она была лишена права на полноценную защиту и намеревалась продемонстрировать это журналистам.

Понятно, что, согласно тюремным правилам, Тимошенко, даже со скидкой на свой статус, не могла приглашать к себе СМИ, тем более в воскресенье. Понятно было и то, что журналисты приедут, но их к ней не пустят. Ничего необычного: типичная Украина времен Виктора Януковича. Все это я, конечно, осознавала. Но когда прочитала призыв ЮВТ к журналистам, внутренний голос подсказал: нужно ехать, что-то там таки будет. И поехала. Как уже упоминал Александр Турчинов, самолеты в Харьков летали разве что по государственным праздникам. Машину брать не хотелось. Оставался один вариант — скоростной поезд «Хюндай».

Через четыре с половиной часа (!) подбираемся к Харькову. Серые горбы абсолютно одинаковых шиферных крыш в мути пригородного неба. Разбитые жирной грязью колеи, бывшие когда-то проселочными дорогами. Медленно-медленно поезд тянется по высокой насыпи. Параллельно ползет старый кривобокий КамАЗ, груженный щебенкой. Метров через триста КамАЗ упирается в затопленный овраг. Посреди оврага торчит обуглившийся столб, некогда служивший, видимо, телеграфным. Дальше КамАЗу пути нет: пыхтит, буксует в трясине. С пригорка к нему кубарем катятся, разбрасывая в стороны комья полиэтиленового мусора, местные псы: брешут, облаивают с усердием. Эго видно, но не слышно: стук колес поглощает прочие звуки. Но вот остались позади насыпь, череда оврагов и яров. Небо чернеет, напитывается ночною сыростью, опускается ниже и ниже, стирает горизонт и вливается в землю. «Ремонт подушек» — торжественно оглашает пыльный фасад старой пристанционной хибары. Неужели здесь кто-то ремонтирует подушки? Господи, для чего?

Утром 7 апреля едем в ЦКБ. К больнице ведет совершенно «убитая» дорога. Впечатление такое, что война здесь была еще вчера. А ведь по этому пути не только дипломаты к ЮВТ ездят — Бог с ними, с дипломатами, — тут каждый день снуют «скорые».

Пейзаж угрюмый. Слева жидкая лесополоса с проплешинами березняка. Такие обычно показывают в криминальной хронике, «иллюстрируя» сообщения об убийствах, изнасилованиях, ритуальных расправах и т. д. Справа — приземистый кирпичный морг. Пои ним — свалка старых оконных рам и полусгнившего строительного мусора. На горизонте — металлический шпиль телебашни. Если смотреть на эту черноту каждый день, можно сойти с ума.

«Ты знаешь, я даже этого не видела. У меня окна были задраены. Чтобы солнечный свет не проникал», — скажет мне Тимошенко почти через год.

В тот день в ЦКБ мы, конечно, не попали. Потоптались налест-ничной площадке перед ее этажом, да и спустились вниз. Пока топтались, пришла радостная весть: помилован Юрий Луценко — с минуты на минуту он выйдет из ворот Менской колонии, что на Черниговщине. Тимошенко оставалось сидеть еще десять месяцев. Но тогда она этого, конечно, не знала.

«Я была лишена всех прав. Если все заключенные могли говорить по телефону, и это право давалось им без ограничения — с кем и сколько говорить каждый день, — то я не могла общаться по телефону даже с близкими. Иногда выдавали телефон — под жесточайшим контролем администрации — в дни рождения или дни смерти кого-то из близких, да и то на пару минут, — вспоминает Ткмошенко о своем тюремнобольничном периоде. — Свидания с моими коллегами по партии тоже не допускались, хотя, повторяю, я имела на это право. Сколько раз впустую приезжали Юра Луценко, Арсений Яценюк, Александр Турчинов… Единственное, что оставалось, — встречи с защитниками.

Охрана была многократно усилена, охраняли сотни вооруженных «беркутов». Даже медперсонал — людей, которые меня лечили, — не допускали ко мне без полного, тотального обыска. Кроме того, постоянно велась видеосъемка. Каждый мой шаг фиксировался. Даже в уборной, в душевой, везде.

Прекратили вывозить меня на судебные заседания, хотя я настаивала. Я понимала, что следующим моим приговором (против Тимошенко, как отмечалось, одновременно велось несколько уголовных дел. — С К.) будет приговор о пожизненном заключении. Никаких сомнений не возникало. Знаете, это очень жестокий удар, очень! И невозможно быть к нему готовым. Невозможно принять его так просто. Вне зависимости от того, силен человек или нет. По сути, я была заложником диктатора, и все происходившее со мной воспринимала как неизбежность».

В разговоре с Ахметовым и Колесниковым Тарута лишь предположил, что коммуникация с Тимошенко могла бы стать составляющей плана олигархов по «мирному урегулированию». А уже через несколько часов в телефонном разговоре Ахметов дал понять, что общался с Януковичем.

«Предложение по девушке (так в политической тусовке часто называют между собой Юлию Тимошенко. — С. К.) согласовано» — была у него такая фраза», — вспоминает Тарута.

И дальше:

«Проходит несколько дней. Звонит Пшонка. Я еще удивился: никогда раньше я с Виктором Павловичем в качестве генерального прокурора не общался. Ты, говорит, хотел одну встречу. Набери вот такого-то человека, он все организует. Я даже растерялся — не сразу понял, о чем речь.

На кого он вас переориентировал?

На прокурора Харьковской области. Я ему перезвонил. Он: да-да, все организуем, приезжайте, У меня было два пожелания. Первое: чтобы встреча происходила не днем, то есть без свидетелей. Второе: чтобы Юлия Владимировна заранее ничего не знала.

Когда конкретно состоялась встреча?

В начале декабря, числа восьмого или седьмого, точно не помню. Я прилетел в Харьков поздно вечером. Меня встретили прокурор области и местный начальник пенитенциарной службы. В больницу ехали в машине этого пенитенциарного начальника. Запомнилась дорога до больницы — какие-то сплошные колдобины, яма на яме. Еще одно впечатление — количество охраны на этаже у Тимошенко. Ведь это ночью все происходило, и тем не менее охраны было несколько десятков человек…

Было важно, чтобы между нами состоялся искренний разговор. Я очень хотел, чтобы она поняла и поверила: я приехал с добрыми намерениями, я не засланный казачок. Палата насквозь прослушивается — всего и не скажешь, только полунамеками…

Вспомните подробнее саму встречу.

Условились так, что когда я приеду в больницу, то ее соседку под каким-нибудь предлогом выведут из палаты. Ну чтоб уж наверняка никто ничего не знал. Так все и было. Соседку вывели, захожу я. Первая реакция, конечно, удивление. Она не ожидала. Потом радость встречи, очень светлые эмоции. Это было на второй или третий день после ее выхода из голодовки. Что меня поразило в ней — глаза: чистые, светлые… Я почему-то думал, что она озлоблена, но нет, этого не было совершенно. Она стала мягче, мудрее. Раньше у нее была такая кипучая энергия, переходившая порой в разрушительную… Вот это совершенно исчезло. Мы начали общаться. Очень быстро я понял, что она черпает информацию из множества источников, а не только, как многим могло казаться, из телевизора, и что картина у нее сложилась довольно целостная и ясная.

Что она просила передать Януковичу?

«Если есть возможность, передайте, что в душё я его простила. Здесь, в тюрьме, на многое смотришь по-другому, многое переоцениваешь. Как многие другие, он сам сейчас себе копает политическую могилу. Я тоже совершала ошибки, но поняла это только сейчас. Скажи ему, что еще не поздно все исправить, что он еще может повлиять на то, как войдет в историю. Если он сделает выводы из случившегося, люди многое ему простят».