Октавиан Август. Крестный отец Европы - Ричард Холланд

Это высокомерное заявление вызвало негодование у старших офицеров римского гарнизона, которые опять столкнулись с Антонием из-за его отношения к Октавиану, но теперь их обращение прозвучало как угроза, а не как просьба. Консул нуждался в их поддержке; он не мог допустить, чтобы они перешли на сторону Октавиана и увели с собой многих молодых командиров и просто солдат. Антоний издал эдикт, в котором обвинял Кассия и Брута в тайной подготовке к гражданской войне путем подкупа македонских легионов через агентов.

Было ли обвинение справедливым — неизвестно, но вот Октавиан точно позаботился, чтобы эти войска не действовали против него; молодой человек осторожно, через друзей напомнил им об их обещании, данном ему, когда он уезжал из Аполлонии, — отказаться от более выгодных предложений, если ему понадобится их помощь.

Это уже была измена. Октавиан начал очень опасную игру. Одно дело — публично обвинять Антония в том, что он не наказывает убийц Цезаря и не отдает ему, Октавиану, наследство, решение о котором так и завязло в судах. И совсем другое — подбивать государственные войска дезертировать из армии и хранить верность частному лицу. Октавиан, несомненно, постарался держаться в стороне: в случае чего он, мол, и не знал, что делается его именем. От обвинения в сенаторском суде его бы спасло обращение к народному собранию, но оно не защитило бы его от сурового правосудия Антония — тот будет рад законному поводу разделаться с таким неудобным противником.

Немедленного разбирательства Октавиану удалось избежать, хотя вскоре, в отсутствие Антония, он начнет набирать собственное войско. Свои поступки он оправдывал в собственных глазах тем, что убийцы его приемного отца совершили куда более гнусное предательство. Внешне побуждения Октавиана были довольно благовидны, и даже скептически настроенный Цицерон стал сомневаться — не слишком ли он поддается своим убеждениям о мотивах «наших героев», как он называл Брута и Кассия.

«Я замечаю в Октавиане достаточно ума, достаточно духа, и что касается наших героев, то его отношение будет таким, как нам хотелось бы, — пишет он Аттику перед самым отбытием в Грецию. — Но насколько можно полагаться на человека его возраста, имени, наследственности и воспитания — этот вопрос нужно тщательно рассмотреть. Отчим (Филипп), которого мы видели в Астуре, полагает, что нисколько. Впрочем, его нужно лелеять и уж во всяком случае отдалять от Антония».

Сенат, как и планировалось, собрался 1 августа, и Антонию за очередное изменение политического курса пришлось терпеть нападки Кальпурния Пизона, который, как бывший тесть Цезаря, не боялся возможного наказания. Никто из сенаторов поддержать его не осмелился. Антоний все же надеялся сохранить мир, хотя бы до прибытия в Италию своих легионов. Его попытка уменьшить auctoritas двух главных убийц, назначив их на невысокие должности в системе хлебопоставок, не удалась, и Антоний стал убеждать сенат отправить их наместниками в провинции, где они не представляли бы опасности, — Брута на Крит, а Кассия в Кирену. Этот жест имел еще меньше успеха, чем предыдущий.

Окончательный разрыв произошел после обмена письмами. 4 августа Брут и Кассий вместе пишут Антонию: «Мы прочли твое письмо, очень похожее на твой эдикт, — оскорбительное, угрожающее, недостойное быть написанным тобой нам». Они и далее выражаются в том же духе — отрицают попытки подкупить легионеров и обвиняют самого Антония в том, что он угрожает им, законно избранным преторам, применением силы. «Свободу мы ценим выше твоей дружбы», — пишут они. И на тот случай, если он не понял предупреждения, кратко напоминают, что Цезарю очень недолго довелось пользоваться незаконной властью.

Вызов был брошен. С этого момента никаких разговоров об уступках между Антонием и поддерживаемыми оптиматами заговорщиками. Ирония заключалась в том, что их окончательный разрыв мог быть незапланированным результатом действий Октавиана — как его агитации за месть убийцам, так и отправки в Македонию агентов, обещавших звонкую монету тем солдатам, кто согласится рискнуть и сменить хозяина. Причин сомневаться в словах Брута нет — во всяком случае, когда он и Кассий отрицают попытку подкупить македонские легионы, которым Антоний приказал перебазироваться к нему в Италию. Антоний знал, что кто-то пытается поколебать верность его солдат, и пришел к очевидному, но ошибочному выводу. Он решил, что это оптиматы составили заговор с целью удалить его от власти до истечения консульства и отрешить от должности, на которую его утвердил народ сроком на пять лет.

Цицерон получил известия от Брута 17 августа в Велии, во время их последней встречи. Бывший консул возвращался в помпейскую усадьбу после несостоявшейся поездки в Грецию. Брут не вдавался в подробности о своих планах, хотя и бывшие с ним солдаты, и корабли — все свидетельствовало о его намерении покинуть Италию. Брут стал укорять Цицерона за попытку уехать из страны, в то время как его присутствие необходимо в сенате. Цицерон пообещал всегда его поддерживать, но сам писал Аттику, что в Рим не вернется, поскольку не видит в том никакой пользы.

Должно быть, какие-то события заставили Цицерона резко изменить мнение; в конце августа он устроил публичный въезд в столицу, отлично зная, что на следующий день Антоний назначил заседание сената. Оратора встречали толпы горожан; он заранее возвестил о своем прибытии и хотел испытать, насколько пользуется поддержкой народа. Люди уговаривали его остаться в городе и защищать в сенате их интересы. Антоний тоже настаивал на его присутствии; на заседании он, как консул, собирался предложить воздать Цезарю посмертные почести, в частности, объявить один день в году праздником в его честь — словно он и в самом деле был богом. К ярости Антония, Цицерон явиться отказался — на том основании, что после путешествия нуждается в отдыхе.

Цицероном, конечно, двигало нежелание публично голосовать за или против предложения Антония, равно как и воздержаться. Проголосовав положительно, он бы признал тем самым, что Брут и прочие — не освободители, а предатели и преступники. Проголосовав отрицательно — рисковал попасть в руки солдат-цезарианцев, которые избили бы его, и возможно, до смерти, как только он вышел бы на улицу. В последнем случае Антоний изображал бы скорбь, втайне радуясь: избавился от опасного соперника, не рискуя притом своим реноме! Третий вариант — воздержаться от голосования — означал показать нерешительность и трусость. Это повредило бы Цицерону в глазах коллег, клиентов и просто избирателей.

Антоний намеревался, если уговоры не подействуют, послать за Цицероном ликторов, чтобы привели его силой, но друзья его отговорили.

На следующий день, 2 сентября, сенат собрался еще раз. Теперь отсутствовал занятый какими-то делами Антоний. Цицерон, отдохнув первого числа, явился на заседание и произнес яркую речь против Антония, так называемую «Первую филиппику», в которой разнес политику консула в пух и прах. Наверное, было бы куда эффектнее, если бы он бросил свои тщательно подготовленные аргументы сопернику в лицо, но Антонию хватило и услышанного от других, а также того, как восприняли выступление остальные сенаторы. Консул воздержался от проявления насилия по отношению к прославленному оратору и больше двух недель сочинял ответ. Контрудар Антоний нанес лишь 19 сентября, когда Цицерон уже уехал из Рима. Антоний обвинял отсутствующего сенатора в том, что тот был истинным вдохновителем заговора против Цезаря. Только спустя три месяца, 20 декабря, Цицерон набрался мужества прийти на заседание сената.

Все это время он сочинял следующие «филиппики», разошедшиеся большей частью в списках; в них оратор ушел далеко от политики и обвинял консула в моральном разложении, сексуальных извращениях, воровстве, мошенничестве, пьянстве и тирании.

Почему же Цицерон решился полностью сжечь корабли? Самое правдоподобное объяснение таково: между встречей с Брутом и написанием первой «филиппики» он получил известия, из которых сделал вывод, что за время его отсутствия в Риме противники Антония набрали достаточно сил и готовы нанести удар, уже не подвергая себя такому риску, как в начале лета. Вероятно, как раз тогда двое старших родственников Октавиана, действовавших от его имени, предложили Цицерону вступить в тайное соглашение. Это были его отчим Филипп и муж младшей сестры Октавии — Марцелл, оба в прошлом консулы. Именно Марцелл в свое время протянул Помпею символический меч, а потом сам отказался сражаться против Цезаря.

Предложение состояло в следующем: Цицерон, используя свое влияние и признанные способности оратора, поддерживает Октавиана и в сенате, и в народном собрании, а молодой человек защитит его от Антония, поскольку, как наследник Цезаря, пользуется большой популярностью у войск. Оратор был пока не готов к такому тесному сотрудничеству, однако рискованная и манящая перспектива — сыграть при Октавиане ту же роль, что играл при Александре Великом сам Аристотель, уже разбудила его тщеславие.