Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция - Руслан Белов

А там, я скажу вам, красота! Гости уже по углам расползлись, тишина кругом природная, сверчками шитая. Речка трудится, шелестит на перекате по золотым камням, луна вылупилась огромная, смотрит, тенями своими любуется. А девица повисла на мне, прожгла грудь горячими сосками, впилась в губы. Упал я навзничь в густую люцерну в саду персиковом для живскота саженную, треснулся затылком о землю, и забыл совсем и о супруге, и о сыне семимесячном, и о вчерашнем споре с друзьями о верности семейной...

Утром пошел Виталика искать. Нашел в беседке чайной на берегу реки. Сидел он там в углу, пьяненький, и глаза прятал. Бледный весь, в засосах с головы до ног. Я...

– Врет он все... – перебил Чернова Житник презрительно. – Про персиковый сад и люцерну. Мне Сосунок рассказывал по-другому. Это он с Агиделью из бухгалтерии в клевере валялся. А Черный всю ночь подушку тискал и так надолго расстроился, что Виталик, на буровую поднявшись, буровикам своим говорил: – "Если хотите увидеть, что такое черная зависть, идите к Чернову и спросите, правда ли, что новенькая бухгалтерша е-тся?"

Почему так много пишу о сексе? Да потому, что его мне не хватает, всегда не хватало, черт побери! Мне не хватает моей женщины. Татьяна Толстая смеялась, что Лев Толстой, став вегетарианцем и перейдя на кисели и протертые супчики, стал чаще писать о мясе, о крови. Мясо засело у него в подсознании, как у меня женщины.

14

мой друг Уильям счастливый человек —

чтобы страдать, ему не хватает воображенья

он сохранил свою первую работу

первую жену

он может проехать пятьдесят тысяч миль

ни разу не тормознув

он танцует, как лебедь

у него самые чудесные пустые глаза

по эту сторону Эль-Пасо

его сад – это Парадиз

у него не бывает стоптанных ботинок

у него крепкие рукопожатия

люди его любят

когда мой друг Уильям умрет

вряд ли это случится от безумия или рака

он пойдет мимо дьявола

и вступит в рай

вы увидите его сегодня на вечеринке

он будет улыбаться

попивая мартини

полный блаженства и упоения

пока какой-нибудь малый

ебет его жену

в ванной.

Почему я не стал таким, как все? Я чувствую музыку, люблю живопись и поэзию. Наконец, могу общаться с людьми, вижу и понимаю природу. Почему я не пользуюсь этим, почему просто не потребляю то, что приятно всем? Почему мне все быстро наскучивает? Потому что я жаден и, быстро насытившись, теряю ко всему интерес? Нет, я теряю интерес к тому, что лишилось движения и загадки. Я остро чувствую смерть движения и всеми силами ей сопротивляюсь. Смерть, небытие – это когда ты неподвижен и твое тело, твоя душа, частичка за частичкой разлагаются. Я остро чувствую, как разлагаюсь ни во что, когда ничего не делаю...

Фрейд писал, что в каждом человеке есть два начала. Первое, Танатос, это первичный позыв, инстинкт смерти, тяга неживого; второе, Эрос – инстинкт жизни, жадное стремление увеличить, расширить живое за счет мертвого. Если дать нормальному человеку все, он деградирует. Эту тенденцию личности к деградации, к разложению, ученый и назвал стремлением к Смерти, стремлением стать тем, из чего вышла жизнь, то есть ничем. Образно выражаясь, любой ручеек стремится потерять потенциальную энергию, потерять жизнь, потерять все, чтобы влиться во всеобщее море, мертвое море, движимое лишь внешними причинами.

Мне дали все, я взял все, что смог – и деградировал.

"Большую часть времени человек тратит на то, чтобы оставаться человеком. Тогда кто он? Кто на самом деле?" – эту фразу я измыслил вчера перед сном, увидев паутину в углу над кроватью (Гайзер ее тоже видел).

Истинно, чтобы не стать животным, я вынужден:

– мыться каждый день;

– бриться;

– готовить пищу;

– убирать квартиру;

– чистить унитаз и раковины;

– общаться хоть с кем-нибудь;

– менять постельное белье;

– хоть изредка, но мыть окна, белить потолки, переклеивать обои;

– что-нибудь писать (вроде того, что пишу сейчас).

Но с каждым днем мне все труднее и труднее это делать. Потому что с каждым днем я все меньше и меньше понимаю, почему надо оставаться человеком.

Почему стремясь не деградировать, я все же деградировал? Почему я, стремившийся все высосать из мира, пуст? Почему разум мой распадается на фрагменты, не желающие слиться воедино, слиться в личность? Почему мне интересен умирающий Гайзер? Потому что я умираю?

07.07.81. Уезжаю на Кольский, в Ковдор. Последний день на Кумархе. Грустно. Я больше никогда не увижу этих родных и так приевшихся гор. Гор, отдавших мне все.

Я – искатель, и мне нравится быть им. Мне нравится выпытывать у неживой природы ее тайны, будить ее стуком молотка и грохотом взрывов, мне нравится ставить лагерь и обустраивать его. Водрузив палатку, я прокладываю тропы, сооружаю очаги, перегораживаю ручьи плотинами – я люблю строить плотины. Мне нравится приостанавливать движенье вниз. Я строю, прокладываю, перегораживаю, а через неделю или месяц ухожу, чтобы искать в другом месте.

В семьдесят четвертом меня впустили в себя ущелья, населенные доверчивыми красными сурками, ущелья, украшенные то гордыми эремурусами, то застенчивым иван-чаем, то сухопарыми ирисами, меня впустили в себя тишь и спокойствие, лишь время от времени сотрясаемые метлами очистительных лавин и селей, меня впустило в себя голубое горное небо.

И вот, через семь лет я покидаю поле сражения, поле избиения естества. Борта ущелий, некогда ласкавшие божий взор, я исполосовал бесчисленными шрамами разведочных канав и траншей, то там, то здесь теперь зияют оставленные мною смертельные пробоины штолен, их сернистые отвалы отравляют прозрачно-пенистые ручейки, превращая их в мутные потоки. Я высосал отсюда все, что хотел, но это оказалось не нужным – я потерял себя, потерял все.

Днем на краю вертолетной площадки дизелист поймал в удавку сурка, последнего в округе. Поймал и огорчился: шкурка последнего из могикан оказалась безнадежно испорченной бесчисленными шрамами от пуль, дроби и удавок.

Я тоже испорчен. Я ранен пулями, которые выпустил, придушен своими же удавками. Испорчен самоотверженностью, испорчен целью, оказавшейся жадно блестящим миражом.

Я все оставлю тут.

Утром зашел в "Досуг", остановился у ювелирного прилавка. В глаза бросились сережки с изумрудами.

Они для Софьи с зелеными глазами!

Посмотрел цену – дорого!!

Постоял в нерешительности, не сумев преодолеть скупости, пошел домой. Дома походил бесцельно, постоял у окна. И вдруг кожей почувствовал, что Софья смотрит и видит меня, гадкого, видит, что деньги, эти бумажки, дороже ее, видит и растворяется в небытие, смертельном для нас обоих. Почувствовал, схватил, скомкав, доллары, помчался в магазин.

Выбрался из него счастливый. Пошел, раскрыв коробочку и смотря – на солнечном свету изумруды счастливо смеялись. Они казались неотъемлемой ее частью. Частью Софии. Пройдя полпути, остановился.

А Люба?

Вернулся в магазин. Купил такие же для Любы.

Потратил целое состояние.

Не потратил – умножил себя.

Представил, что разгорится в их душах, когда они получат одинаковые сережки!

Софья посмотрит на девочку, как на соперницу.

Люба ответит торжествующим взглядом.

Потом они улыбнуться друг другу:

– Ведь мы его женщины. Он любит нас одинаково.

28

Если вы читали не 28-е главы рассеянно, то можете задаться вопросом: почему я не извлек сокровищ и не использовал их по назначению?

Это просто понять.

Во-первых, извлеченное сокровище – это не сокровище.

Это уже не клад, который ласкает сердце, как нераскрывшийся бутон.

Это уже не сокровенный тайник, который никто не использует, как меня, как мою жизнь.

Это уже не вожделенное лакомство самолюбия, лакомство, которое никто не выблюет в канализацию и не повестит на крюк, как продажное мясо. Это потенция.

Во-вторых, кое-что я утилизировал. Низкое слово, не правда ли? Утилизировал то, что одним видом останавливало дыхание.

В-третьих, у меня все есть. С лишних денег я опустился бы еще ниже (человек, у которого все есть, деградирует) или завел бы красивую лживую стерву, которая день за днем выпрашивала бы у меня (прижимистого!!!) деньги на позолоченные унитазы, спортивные машины и восхищенные взгляды мальчиков. И жила бы со мной из-за позолоченных унитазов, спортивных машин и восхищенных взглядов мальчиков.

В-четвертых, деньгами никому не поможешь. Я хотел рассказать о золоте последней Ларисе Константиновне, но что бы из этого вышло? Она продала бы секрет моей жизни за тысячу баксов своему азербайджанцу. Продала бы за тысячу баксов то, что искали две тысячи двести восемьдесят четыре года. Продала бы то, из-за чего, я стал полевым геологом, фактически бичом, а не чистеньким юристом, всеми обожаемым юристом, обожаемым, как честными людьми, так и уловистыми проходимцами. Продала бы азербайджанцу, и он открыл бы в Москве десятый магазин, бодро торгующий предметами роскоши для бездельников. А она отослала бы вырученные деньги в Запрудню Московской области, и невестка-дура купила бы себе чудовищно безвкусное платье (что-нибудь красно-зеленое с рюшками и шнуровкой, а остальное недотепа-пасынок выронил бы из заднего кармана, усаживаясь на очко провинциального сортира.