Царевна Волхова - Елена Ткач

— Это как же? Легко сказать…

— А так. Страх свой — его изжить можно. И мне кажется, что Спилберг свой страх изжил. Когда «Челюсти» снял. Это я точно тебе говорю!

— А ты сам, что, совсем ничего не боишься?

— Почему же, боюсь. За тебя вот боюсь, это куда ж годится так пить-то?

— Перестань! — она снова вспыхнула, хотела нагрубить ему, гадостей наговорить, но сдержалась. — Ты что, сам не видишь, что я и сама этого страх как боюсь! Я вообще жизни боюсь! Не понимаю я Вася, зачем… зачем этот страх? Зачем Бог попускает такую боль. Вот как с детьми моими… Им-то за что?

— А, ты про это… А может, это искупление? Может, ты всем этим какой-то грех предков своих искупаешь? Ты и дети твои… Вообще, по-моему, боль — искупление. За грехи болью мы платим, страданием. За свои грехи, и отцов, и праотцев — всего рода. Но помни, помни всегда, что Христос все грехи наши искупил крестной мукой своей. Все! А потому нам бояться больше и нечего! Надо нам Ему помогать — дело делать, да со светлой душой. И с верой. Он от нас этой помощи ждет, потому как по сей день идет великая битва — битва добра и зла. А она — не нами придумана. И не нашего ума дело вопить: отчего, да за что? Почему? Наше дело — свой страх побеждать. И без страха к Богу идти. Ну… утомил я тебя.

Он встал. Тася тоже вскочила и вцепилась в руку его как в спасательный круг.

— Васенька, погоди! Я… тебе одну вещь хотела сказать.

— Ну? — он снова уселся, поглаживая свою колючую бороду.

— Понимаешь… у меня видения, галлюцинации. Зверь ко мне ходит, со мной сидит. Жуткий зверь! И глаза у него человечьи.

— И давно это началось?

— Еще в Москве.

— А скажи, — он задумался, на неё не глядел и все щипал и тер свою бороду. — Скажи-ка мне вот что. Как думаешь, связано это как-то с тем, о чем ты мне рассказала, со сном, в котором бабушка просила тебя разыскать могилу отца?

— Ну… не знаю. Он стал появляться… ну, перед тем, что с Элей и Сеней случилось. Не знаю я, Васенька, ничего. Только мне очень страшно!

— Э, ты, воробышек, не робей! Не такое в жизни бывало… С этим мы разберемся. Но мне кажется, что связан он — этот зверь, с твоим сном. И ещё кое с чем.

— А с чем? Ну скажи, не мучай меня!

— А вот про это я расскажу тебе завтра. Если ты с детьми ко мне в гости придешь. Придешь?

— Ну, не знаю… приду. Вась, понимаешь, я уж не знаю, что думать. Я как у местных про дом наш начинаю расспрашивать, все только глаза отводят. Мнутся, отшучиваются или вспоминают, что картошка в печи подгорит. Как сговорились — никто ничего рассказать не хочет: кто здесь жил, почему дом так долго пустой стоял… И что стало с хозяевами… И Елена Сергеевна, та женщина, которая дом этот нам завещала, — она же Эле в письме написала, что сама здесь никогда не жила. И дома этого в глаза не видала. Откуда же он у нее? И только одна баба Галя что-то мне пробормотала: дескать дом этот проклятый и что-то жуткое связано с ним. Вроде как семья, которая жила тут, пропала… Совсем, без следа!

— Ну, ты больше бабу Галю слушай! Небось, поддатая была?

— Да в общем, было немного.

— Немного! Лыка, небось, не вязала! Ладно, давай-ка про все эти ужасы разговоры кончать, мне Вовку у пристани встречать надо — он из города тяжесть везет — большой багаж у него. А пароход уж через двадцать минут, так что… Только, чтоб ты спокойно спала, скажу, что люди в доме твоем хорошие жили. Редкие люди, можно сказать! И не пропали они, ну, да про то я, что знаю, завтра тебе расскажу.

— Вась… а как мы тебя в Быково найдем? Я же там ещё не была.

— Я за вами Вовку пришлю к обеду. Идет?

— Хорошо.

Тася вышла проводить гостя на крыльцо. Радуга уж пропала, но густой лиловеющий свет все ещё разливался по небу. Только теперь он подкрашен был чистым закатным золотом.

— Ты это… в голову не бери! — Василий взял её за руки и несколько раз руки эти встряхнул. — Прорвемся! Не одни вы тут, люди кругом. Да и я пропасть вам не дам. Дом довести помогу и все прочее… Только вот что… но ты Тась не обижайся. Давай уговоримся с тобой, что обид у нас друг на друга не будет, кто бы что ни сказал. А?

— Давай! — она рассмеялась — такое забавное было в этот момент у него выражение: точно он дите малое уговаривал, а сам при этом смущался.

— Делом каким-то тебе бы заняться. Легче бы стало. И в жизнь бы скорей вошла. Пора уж тебе — нечего раны-то старые расковыривать.

— А я и не расковыриваю. Только кто я по-твоему, а? Так я тебе, Вася, скажу. Не удавшаяся актриса, не состоявшаяся учительница, плохая жена и плохая мать! И чем мне, по-твоему теперь заниматься? Картошку как баба Галя сажать? Иль коровку завести, кур? Так я и этого не умею!

— Не дергайся ты, вот дурья башка! Ох, прости. Об этом подумам! - проглотив на прощанье последний слог, сообщил ей Василий, махнул рукой и уже у калитки обернулся и крикнул. — Так я завтра к двум Вовку пришлю!

И пропал за углом забора Михалыча. А тот как раз поспешал к ней со своей неизменной просьбой: «Хозя-ака, дай десятчку на чекушку!» Тася вынесла дорогому соседу «десятчку» и тот трусцой побежал по извечной дорожке — в Юршино. А Тася уселась на ступенях крыльца и задумалась.

«Что за странный такой человек? — думала она. — Совершенно мне непонятный! То говорит как городской образованный человек, и мысли такие у него… прямо философ! А то даже строй речи меняется — „быват“, „пропадат“… И кто он? Чем занимается? Уж почти месяц я тут живу, а ничего про него не знаю. Что ж, вот и дело тебе. Завтра мы все разузнаем!»

И приняв это ответственное решение, Тася вернулась в дом и легла. Сон не шел к ней. А потом растворилась дверь, и на пороге возникла прозрачная тень человека…

Глава 4

ПОБЕГ

Трудно и передать тот ужас, который охватил Тасю, скрутил, сдавил горло, сразил наповал. Она онемела, застыла, не отводя глаз от призрака. Он близился к ней. Когда их разделяло расстояние не больше двух метров, Тася смогла побороть немоту — закричала. Схватила подушку и запустила в белесую тень, надвигавшуюся на нее. Плача и задыхаясь, набросила на голову одеяло, зарылась в него… Потом ничего не помнила. Очнулась под утро, часов в пять. Мир расцветал за окном. Но в одну ночь она потеряла его — этот мир, улыбавшийся на заре ясной улыбкой младенца. Она не хотела больше его, она ничего не хотела… только бежать, бежать! Прочь из этого дома, ставшего для неё ловушкой, прочь из этой Богом забытой деревни, прочь отсюда!

Этот волк, стороживший её, жуткий оскал клыков, вечный страх за детей, за себя, предчувствие непоправимого… А теперь ещё этот призрак! Нет, она больше не вынесет, с неё хватит! И план, который вынашивала все эти дни, глуша рюмку за рюмкой, — этот план пора было осуществить. Хватит стенать, хватит корчиться… Пришло время для мести!

— Не-е-ет, довольно! — бормотала она, швыряя в дорожную сумку самое необходимое. — Быват! Плевать! Им на все плевать! А гробить себя не позволю. Никому не позволю! Решила — убью их! Всех убью! Этих гадов, которые нам жизнь поломали. И этого мафиози проклятого, и Ермилова этого, а главное, сучьего сына — Мишку! На краю света их отыщу, жизнь положу, только им не жить! Вано поможет, он обещал…. Ну, почему я тут гнить должна, почему? За что? Не-е-ет, я себя задорого продам. Хватит маяться! Такого натворю, что земля вздрогнет!

«А как же дети? — мелькнула в ней единственная трезвая мысль среди этого хаоса, он она отогнала её. — А дети… не пропадут они. Лучше совсем без матери, чем такая мать! Добрые люди всюду есть, правду Василий сказал. Вот пускай эти добрые и позаботятся о сиротках. А я буду злой!»

Она написала записку Эле. «Девочка моя, прости! Не могу больше! Ты сильная, ты выкарабкаешься! А может быть, я вернусь. Может быть… Но вернусь победителем, когда всех врагов покараю, и никогда уж ничего не стану бояться. А сейчас я себя ненавижу. Этот дом — он пугает меня. Вижу, ты его не боишься. Живи, моя милая девочка, живи в нем и ничего не бойся. Деньги у меня под подушкой, там пять тысяч долларов. Тысячу мы за это время потратили и тысячу забираю с собой. Мой план требует денег. На эти пять тысяч ты с Сенечкой пока проживешь. Держись Василия, он поможет. Прости. Но иначе я не могу. Все. Отжилась!»

Эта страшная записка была для детей как удар под дых, но Тася этого не понимала. Она вообще утратила способность соображать — вечный страх и алкоголь сделали свое дело! Ей было сейчас все равно… Все, кроме истерического, судорожного желания убежать и уничтожить все и вся, свою жизнь, врагов, пусть и мнимых. Не понимала Тася, что не было у неё врагов, кроме одного: врагом её стала она сама!

Крадучись, как вор, выбралась из дому. Не подошла к кроваткам детей, боялась их разбудить: глядя им в глаза, она бы ничего объяснить не сумела… Бежать так бежать! Тася села на семичасовой пароходик и через полтора часа была на вокзале. Поезд в Москву — в девять вечера. Нужно как-то прожить этот день. Она села на бревнышко в привокзальном скверике, взяла бутылку вина, бутерброды, стаканчик… Разум пылал, глаза дико блуждали. Душа выла бродячей собакой, но она велела ей замолчать! Потом не выдержала, сорвалась и кинулась к стоянке такси…