Страницы жизни Ландау - Майя Бессараб

Дау знал множество частушек, загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.

Не меньше, чем поэзию, Дау любил живопись. Старался не пропускать художественных выставок, и, если выставка ему особенно нравилась, ходил на неё не раз, подолгу останавливаясь возле картин. На выставку Рериха, например, он приходил так часто, что кто-то из служителей спросил у него, не художник ли он.

– Я слишком люблю живопись, чтобы портить её своей мазней, — ответил Дау.

Какая беготня начиналась при известии о новом хорошем фильме! Стремительность его душевных порывов отражалась и в быстрой походке, и в жестах, и во взглядах, и в голосе. На хороший фильм он готов был, как мальчишка, мчаться в любой кинотеатр в любое время суток. Но если в картине было «мало действия», он тихонько вставал и уходил, чем снова напоминал подростка. Была у Дау и обескураживающая непосредственность, и чисто мальчишеская отважная правдивость, и детская безотчётная радость жизни. Он сохранял юношескую способность радоваться и яркому солнечному дню, и тёплому ветру, и стихотворению, и хорошенькому женскому личику, повстречавшемуся на улице.

– Если вы не интересуетесь людьми, значит, вы их не любите. У вас нет любопытства к людям, — сказал как-то Дау одному из учеников.

Сам он интересовался людьми. Совершенно искренне. Быть может, поэтому многие поверяли ему свои сердечные тайны. Однажды двадцатилетний юноша пожаловался Дау на странное поведение любимой девушки. Дау грустно улыбнулся:

– Бойтесь странностей. Всё хорошее просто и понятно, а где странности — там всегда скрыта какая-нибудь муть. Как ничтожны грызня и истерики, ревность или любое другое мелкое чувство по сравнению с великой проблемой жизни.

В другой раз немолодая, измученная женщина спросила совета: разводиться ли ей с мужем, если она его разлюбила.

– Уже самый факт, что возник такой вопрос, исключает все сомнения в целесообразности развода.

– А как мне быть с дочкой? Она собирается замуж, он тоже студент, учатся оба плохо…

– Вы хотите передать ей свой жизненный опыт, а это невозможно.

Человек очень общительный, Дау любил вечеринки, будь то первомайский праздник, встреча Нового года или просто день рождения доброго знакомого. 18 июня 1950 года Дау пришёл на день рождения к Виталию Гольданскому. Они познакомились ещё во время войны в Казани и, живя и работая по соседству, виделись довольно часто.

– Ну вот, последний раз ты празднуешь день рождения из серии n в степени n, где n — целое число.

Именинник расхохотался:

– Да, до 256 лет я вряд ли доживу.

Гости в недоумении переглядывались. Дау это заметил.

– Это очень просто, — сказал он и объяснил хорошенькой жене Гольданского и её подругам:

– Если n равно единице, 11 = 1; если n равно двум, 22 = 4; если n равно трём, 33 = 27. Вите сегодня исполнилось двадцать семь. Он назвал число 256, потому что 44 = 256, то есть n уже не может быть равно четырём.

Он часто доставал старинные издания, например, книжки «Русского архива» и запоминал всё, что в них было интересного. Материалы по истории прочитывались быстро и внимательно. Он с восхищением цитировал великих революционеров всех времён и народов. Поразительно было то, что он уважал или ненавидел исторических деятелей, словно это были его знакомые.

– Собаке — собачья смерть, — с нескрываемым злорадством говорил он о Николае I. — А что, в школе до сих пор скрывают от детей, что он кончил жизнь самоубийством?

– Но ведь это не доказано.

– Что тут доказывать! До революции самоубийство скрывали: помазанник божий не мог совершить столь страшный грех! Вот в школьных учебниках по старинке и пишут — «умер»!

Сколько бы вы ни спорили, его нельзя было переубедить. Дау ссылался на источники, известные лишь историкам: бегство в Германию лейб-медика Мандта, который по приказу царя якобы дал ему яд и т.п.

Что особенно не давало покоя Ландау, так это несправедливо забытые имена. Он возмущался, когда вместо истинного первооткрывателя называли другого, даже если обоих уже давно не было на свете.

– Если бы я был писателем, я бы непременно написал книгу о Николае Кибальчиче, — говорил он.

Кибальчич был одним из его любимейших героев.

История для Ландау — как стихи.

– Какого числа было Бородинское сражение? — спрашивал он школьника. — А ты знаешь, из-за чего Мартынов убил Лермонтова? А где погиб Байрон? А ты знаешь, что в тюрьме Кибальчич изобрёл реактивный летательный аппарат?

– Исторические учебники для школы следовало бы заказывать самым лучшим писателям в стране — вот тогда бы школьники знали историю и любили её! — часто говорил он.

Его всегда волновали вопросы, связанные со школьным образованием. Удлинение срока обучения до одиннадцати лет он воспринял как ошибку, допущенную Академией педагогических наук, а распоряжение директора одной школы, обязавшего старшеклассников накануне выпускных экзаменов собирать по квартирам аптечные пузырьки, назвал балаганом, потому что заставлять детей заниматься делами, которые они считают пустыми, никому не нужными — значит приучать их к мысли, что идиотские занятия не унижают человеческого достоинства. Он собирался создать для школы учебники по физике и математике, которые были бы так же лаконичны, понятны и занимательны, как «Физика для всех», написанная им вместе с А. И. Китайгородским. «Физика для всех» сделана с блеском, изяществом и простотой. Она сочетает глубину и доступность изложения. Достаточно раскрыть эту книгу, чтобы с первых же страниц оценить её художественные достоинства.

Глава первая — «Основные понятия»:

«Понадобилась революция для того, чтобы появились современные меры, — килограмм и метр рождены Великой французской революцией.

В 1790 г. Учредительное собрание создало для выработки единых мер специальную комиссию, в которую входили лучшие физики и математики. Из всех предложенных вариантов единицы длины комиссия выбрала одну десятимиллионную долю четверти земного меридиана и дала этой единице название «метр». В 1799 году был изготовлен эталон метра и отдан на хранение в архив Республики».

Важно и то, что для авторов «Физики для всех» равноценны научная значимость открытия и его революционная, гуманистическая, нравственная сущность. Взять хотя бы отрывок из второй главы — «Законы движения»:

«Сейчас читателю, может быть, трудно почувствовать революционность открытия Коперника, трудно представить себе, что, отстаивая справедливость его идей, Джордано Бруно пошёл на костёр, а Галилей терпел унижение и ссылку.