Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Э-э, да вы еще не отесались! Лопатин то же самое говорил и говорит, а куда денешься? Так дела сложились. Свыкнетесь, Сергей, свыкнетесь. Вот только с жильем у нас не очень, — сокрушался. — Придется на диванчике.

— Спасибо, мне приходилось по-всякому ночевать. И там у себя, и здесь.

— Вот и хорошо, считайте, что с этим уладили.

Вечером работники «Вперед!» собрались в одной из комнат, и Кравчинский по их просьбе рассказал о событиях на родине. Не обошел и того, как помогал им журнал, с каким упорством спорили они по поводу положений «лавристов» относительно поступательности революционного движения.

— Вы все еще за хождение в народ, Сергей? — спрашивал Лавров. — Эти ваши брошюры, статьи...

— От недостатка литературы, Петр Лаврович, — прервал его Кравчинский. — Идти к мужику или к тому же городскому пролетарию с пустыми руками, с одним только словом, — полдела. Народ больше верит печатному слову. Относительно хождения скажу откровенно: все больше убеждаюсь в бесполезности этого дела. — И приводил примеры из собственной практики, убеждающие в нецелесообразности траты времени, усилий, в конце концов в потере людей, явной ограниченности влияния пропагаторства.

У него было время поразмыслить над этим. Ощутил: что-то надломилось в нем, надломилось еще там, дома, — но заявить о своих сомнениях товарищам он не успел, события развиваются стремительно, за ними трудно угнаться.

— И все же, — настаивал Лавров, — без пропаганды не обойтись. Даже анархиствующий Бакунин прибегает к ней. Революция должна развиваться, так сказать, в геометрической пропорции.

— Очевидно, все зависит от обстоятельств. И цели.

— Цель оправдывает средства? — рассмеялся Лавров.

— Методы, отвечающие партийной тактике.

— А вот в вашей «Мудрице»... — И Лавров долго, придирчиво листал рукопись сказки, выискивал места, ему не нравившиеся.

Присутствующие хотя и не вмешивались в беседу (Петр Лаврович был сторонником строгой дисциплины во всем — привычка, видимо оставшаяся со времени преподавания в военных училищах), но все же проявляли к ней интерес.

— ...И почему вы думаете, что люди не поверят во всеобщее благо? — возражал Кравчинский. — Мы, социалисты, предсказываем общество, в основе которого будет артельный труд. Такая система обеспечит каждому рабочему доходы по потребности.

— А не рано ли об этом говорить? Еще пирог не испечен, а мы уже начинаем его делить.

— Будущий потребитель должен знать, сколько и чего именно надлежит ему от этого пирога, Петр Лаврович. Общие слова словами и останутся, доходчивее пропаганда конкретная, так сказать, в образах. Видимо, Чернышевский мог бы и логическими параграфами изложить суть нового общества, однако он нарисовал ее посредством сна Веры Павловны. Согласитесь, что это понятнее.

— Мне известно ваше увлечение Чернышевским, — заметил Лавров. — Кстати, как он? Какие оттуда новости?

— Николай Гаврилович тяжело болен, — ответил Кравчинский. — Имя его под запретом.

Лавров на какой-то миг оторвался от рукописи, словно ждал еще какой-либо вести, но Сергей умолк, и он, остановившись на последней странице «Мудрицы», сказал:

— Относительно «Присказки». Не кажется ли вам, милый друг, слишком категорическим ваше утверждение, будто все написанное здесь, — прижал ладонью рукопись, — точно по Марксу?

— Я думал над этим после вашего замечания в письме, — ответил Кравчинский. — Видимо, действительно не надо прибегать к столь твердому заявлению.

— Хорошо, что вы хоть в этом уступчивы, — удовлетворенно отметил Лавров.

— К собственным писаниям я беспощаден, — сказал Сергей. — Малейшее замечание вызывает у меня желание изменить, переделать.. Работаю, как кузнец в придорожной кузнице, — каждый, кто идет, может заглянуть, поинтересоваться... Это, вероятно, от неопытности.

— Скорее от натуры, — поправил Лавров. — Я знаю людей замкнутых, скрытных — они и в творчестве ведут себя так же.

— Насколько я понимаю, без постороннего слова автору не обойтись. Критическое слово — это тот молот, который выковывает вещь. Так что, дорогой Петр Лаврович, критикуйте. Критикуйте строго, без каких-либо скидок.

— Хорошо, хорошо, учту вашу просьбу, — пообещал Лавров. — А сейчас прекратим нашу дискуссию. Александр Логвинович, — обратился он к одному из сотрудников, — помогите нашему другу устроиться.

III

Лондонское лето было в разгаре. После многочасового сидения — Сергей правил «Мудрицу», писал «Слово» (почему-то все больше напрашивалось к нему название «Из огня да в полымя!»), много читал, пользуясь лавровской библиотекой. Комнатка, где он работал, была маленькая, в ней не хватало воздуха, и он время от времени выходил прогуливаться. Иногда к нему присоединялся Петр Лаврович, а по воскресеньям, бывало, и Линев Александр Логвинович. Лавров, проживавший в Лондоне уже несколько лет, охотно рассказывал о достопримечательностях города и связанных с ними исторических событиях.

— Вам бы написать свою историю, Петр Лаврович, — предложил однажды Кравчинский.

— Что вы имеете в виду?

— Историю вашей жизни. Ведь в ней столько интересного!

— Делать из себя музейный экспонат? — удивился Лавров. — Извините, но я еще не собираюсь...

— Почему же музейный, почему экспонат? — возразил Кравчинский. — Нам нужно воспитывать молодую смену штурманов революции, воспитывать на конкретных примерах. Ваша преданность революционному делу заслуживает того, чтобы о ней знали широкие массы.

— Петр Лаврович даже нам редко об этом рассказывает, — вмешался в разговор Линев.

— Что ж говорить, друзья мои, — вздохнул Лавров, — жить надо не прошлым, а настоящим. Пока наше с вами настоящее — чужбина, лоскут бумаги, чернильница... Но и это может окончиться в один прекрасный день, как было с Бакуниным, когда его выдали в руки самодержавия, или как сейчас с Кропоткиным.

— Все может быть, Петр Лаврович, — поддержал Кравчинский. — Но ведь волков бояться...

— Это я знаю, дружище, не в боязни дело. Я не из робкого десятка, только того, о чем вы говорите, чего-то выдающегося в себе, не вижу.

— Одно ваше участие в борьбе парижских коммунаров свидетельство тому, — добавил Линев.

— Единственный, кто имеет право учить других, — это Маркс, — но обращая внимания на его слова,