Глаза земли. Корабельная чаща - Михаил Пришвин

Самое трудное в деле искусства слова — это сделаться судьей самого себя.

И возможно ли это?

Возможно судить себя только за прошлое, когда переживешь сам себя и сам на свое будешь смотреть, как на что-то бывалое.

Но как судить самому себя, когда в написанном своя собственная душа выступает как небывалое?

И так оно и быть должно, на то и говорится «душа», чтобы назвать приход на свет небывалого, единственного и неповторимого.

Мир наш движется, новое приходит и складывается, как бывалое, и опять приходит небывалое, и мы его опять встречаем, но, вероятно, встречаем не все.

Так мы когда-то рождались в Европе, и в Америке люди рождались, но мы не знали Америки: Америка была, но для нас ее как бы не было, и когда открыли Америку, то это было открытием только для нас, европейцев, а для всего человека Америки не было.

И наши нынешние атомы и элементы: электроны, гелий и все такое было в мире.

Но мы можем назвать много вещей, каких не было до нас на свете: не было термометра Реомюра до рождения физика Реомюра и не было гильотины до француза д-ра Гильотена.

Давайте же разделим все богатство нового мира на открытия бывалого и на приход небывалого. И если мы условимся в этом, то неизвестного агента всего бывалого назовем природой, а во всяком приходе небывалого будем искать, как агента, единственную, неповторимую и незаменимую душу человеческую.

Человек — это источник небывалого в природе.

Атомы были, но атомная энергия в руках человека действует, как небывалое. Наташа Ростова была, но под пером Толстого она живет, как небывалое, потому что ею руководит душа единственного, неповторимого человека — Льва Толстого.

Думалось о том, сколько всего в себе таится прошлого. Пожалуй, сколько было, столько и есть, и, значит, по себе можно понять весь мир.

И в то же время, как нее мало то небывалое в мире, что ложится на меня: то есть то, что могу к небывалому прибавить я свое небывалое.

А между тем вся иерархия человечества, все различие между людьми держится только на том, кто сколько прибавил в жизни людям от себя.

Конечно, природа и сама по себе изменяется, но так медленно, что, меряя ее жизнь нашим веком, мы, в общем, можем считать в природе все, как бывалое, и это бывалое можем называть природой, а небывалое признавать делом человеческих рук.

И, в общем, не ошибёмся, если вовсе отбросим незначительную величину самовольных изменений в природе и человека признаем причиной всех изменений, творцом небывалого.

Не ищи от людей помощи в том, что сам себе можешь сделать, и не жалуйся на другого, если в себе самом сомневаешься: не сам ли я в том виноват, не я ли сам что-нибудь упустил?

Часто что-нибудь новое нам принимаем в то же время и как небывалое, и это совсем не верно, и в огромном большинстве случаев новое бывало или бывает постоянно и становится новым только потому, что названо.

Даже такое является новым, что входит в повседневное поведение каждого, и он не обращает на него своего внимания, и когда оно бывает названо или описано, дивится таланту и мастерству художника слова, умевшего на самом деле только назвать повседневное, только одеть его в слово

Этой способностью называть повседневное отличался у нас Лев Толстой.

Две сосны, вначале искривленные, в коленном изгибе плотно между собою сошлись и после того рядышком, пряменькие, с тонким, просветом между собой, пошли вверх.

По ним я вспомнил жизнь многих хороших людей и подумал о том, что много на свете таких счастливых пар, так много, что мы их не замечаем, и все почему-то гонимся за драмами.

Две порослевые березы вышли из одного корня, и на высоте человеческого роста, выражаясь нашим языком, одна сказала:

— Я хочу по-своему.

И другая ответила:

— Я тоже!

— И разошлись по глупости, и так выросли на одном корне и на одном стволе, высотой в рост человека под углом две огромной высоты березы.

Лет за сто такой жизни ветер нанес и уложил на месте, где расходились березы, песку, пыли всякой, и на этой землице вырос между березами куст бузины, и в нем свил себе гнездышко певчий дрозд. Вечерней зарей певчий дрозд взлетал на вершину той или другой березы и пел.

И мы так слушали дрозда и понимали ответный шепот берез: они радовались, что и их жизнь недаром прошла, и им тоже досталось какое-то гнездышко, и у них тоже птицы живут и поют…

Истоки своеобразия — это, с одной стороны, женщина, с другой — мысль. Законы генетики действуют единообразно, а женщина каждый раз рождает нового человека.

Так и человек мыслит по законам логики, но мысль новая не выводится по законам, а рождается, как в утробе женщины рождается новый человек.

Так что вообще своеобразие «незаконно», будь то своеобразие в отношении человека или в отношении его мысли.

Вышел я из дома с мыслью о том, что на охоте дорого то равновесие, в какое входит душа в природе, как будто это две чаши весов (я и природа) приходят в равновесие и стрелка останавливается.

И если в таком состоянии что-нибудь случается и это запишешь, то пусть это будет самое ничтожное, и все равно, когда напишется, будет непременно интересно и хорошо.

Из этого правила вышел весь я, как писатель.

Так я думал, и вот оно, случилось, самое главное. Я вынул книжонку и нарочно для опыта записал следующее:

«Под горой на берегу реки Москвы было много ворон, и когда я им с горы показался, все шарахнулись, и только одна ворона взяла себя в руки и, отлетев чуть-чуть, присела в полной, готовности в случае чего улететь, куда все улетели. В таком положении на низких ногах своих она оставалась, непрерывно то поглядывая на меня, то на оставленное воронами какое-то лакомство.

Очевидно, это была самая умная ворона и ей хотелось сыграть на общей шарашке: все улетят — и ей все достанется.

Конечно, я сделал вид, что иду по своей надобности и на нее не обращаю внимания. И так она удержалась, а я прошел. И все, что там лежало на берегу, досталось умной вороне.

Так не у одних ворон бывает шарашка, а тоже и у нас, у людей постоянно: „Пожар!“, крикнут — и все бежать в один ход — сколько подавят! А умный удержится. „Лучше, думает, сгорю, чем задавят“. Глядишь, — и уцелел, и никакого пожара не было».

Я теперь буду ждать появления такой литературы от новых писателей, чтобы искренне самому бы радоваться и мало того обрадоваться — самому бы подняться и лучше всех написать.

В каждый миг становится какое-нибудь одно против какого-нибудь другого; вот, к примеру, леса: один их рубит и держит в голове древнеславянское: лес — это бес. Другой человек насаждает леса, повторяя в упоении слова Аксакова: «Лес и вода — краса природы». —

И если чистый младенец скажет: «Я хочу жить по правде, скажите, что же мне делать: рубить лес или сажать?» Я на эти слова младенца, каким и сам был когда-то, и думал, что не может быть в правде двух исключающих одна другую половинок, сказал бы так теперь:

«Дитя, мое, если ты хочешь знать правду, то надо, конечно, и рубить и сажать, но только ты сам должен научиться, где и когда ладо рубить и где и когда надо сажать».

Правда колет глаза, сказать по правде очень трудно и в то же время обойти ее очень легко при одном условии, что ты-то ее обойдешь, но в будущем когда-нибудь непременно за тебя поплатится невинный.

Самолетик маленький с удивленно вздернутыми крылышками, сверкая, как белый серебряный лебедь на солнце, летит со скоростью тысячу километров в час.

Я готов бы ему удивиться, но он возник в течение моей одной только жизни: я хорошо помню, как учитель естествознания нам, детям, с мелом в руке на черной доске писал формулы и доказывал по вечным законам физики, что человеку летать невозможно.

Я не могу теперь удивляться движению реактивного самолета, потому что за следующую после меня жизнь это движение будет казаться таким же ничтожным, как пахота сохою в сравнении с трактором.

Но я удивляюсь корешку, который своим твердым чехликом впивается в минералы и обращает их в соки земли.

Я удивляюсь потому, что, будучи сам корешком у людей, стремлюсь тут подглядеть и, может быть, открыть самое-самое начало движения и понять в нем начало жизни.

В литературном отношении ваши рассказы не плохи и показывают вполне достаточную вашу подготовку для работы в этой области. Только надо обратить ваше внимание на то, что копировать особенности народной речи нельзя и что автор в этом отношении должен быть очень осторожен. У автора должно быть особое чувство родного языка, и это, по-моему, достигается постоянным и любовным чтением образцов. Но при наличии таланта это чувство меры является само собою.