Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот так просто все и началось. У меня появился отец, а у него сын.
Он жил на севере острова Мансанильо, во временном и, однако, пышном с виду городке, построенном основателями железной дороги – читай, основателями Эспинуолла-Колона – для своих служащих. Гетто в окружении аллей, роскошные трущобы на сваях, городок Панамской железнодорожной компании был оазисом здорового климата в трясине острова, и, попадая туда, человек начинал дышать иным, чистым карибским воздухом вместо болезнетворных испарений реки Чагрес. Дом с белыми стенами и красной крышей, с облупившейся от влажности краской, с москитными сетками, забитыми трупами насекомых, раньше принадлежал некоему Уоттсу, инженеру, которого убили за несколько недель до открытия железной дороги, когда он в разгар сухого лета возвращался с двумя купленными бочками прохладной воды из Гатуна. Похитители мулов (а может, прохладной воды) пырнули его кинжалом. Мой идеалист-отец, «унаследовав» дом, почувствовал, что ему досталось куда больше, чем просто стены, гамаки и москитные сетки… Но если бы кто-то – новообретенный сын, например, – спросил его, что же ему досталось, он не смог бы ответить, а вместо этого вынул бы из обитого кожей испанского сундука, запиравшегося на замок, словно снятый с какой-то темницы времен Инквизиции, неполное собрание статей, опубликованных им с приезда в Эспинуолл-Колон. Так он и поступил со мной. Употребив множество слов и некоторое количество жестов, я задал вопрос: «Кто ты?» А он, не произнеся ни слова и сделав один-единственный жест – откинув крышку сундука, – попытался на мой вопрос ответить. И это стало первым из множества удивительных сюрпризов, поджидавших меня в городе Колон. Приглашаю вас, читатели, разделить со мной сыновнее изумление, столь литературное чувство. Покачиваясь в гамаке, сделанном мастерами из Сан-Хасинто, и потягивая шерри-коблер, я взялся читать статьи отца, то есть выяснять, кто такой этот Мигель Альтамирано, в чью жизнь я только что ворвался. И что же обнаружил? Обнаружил симптом, как сказал бы врач, или комплекс, как сказал бы какой-нибудь поборник Фрейда, из тех, которых сегодня повсюду полным-полно. Не знаю, получится ли, но пояснить необходимо.
Я обнаружил, что в течение двух десятилетий мой отец строил за своим письменным столом красного дерева – на котором не было ничего, кроме скелета человеческой кисти на мраморной подставке, – модель в масштабе Перешейка. Нет, «модель» – неудачное слово; точнее, его можно отнести только к первым годам журналистской работы отца, а в какой-то момент (с научной точки зрения бесполезно определять, в какой именно) отцовские хроники стали представлять собой искажение, версию – вот оно опять, гадкое словечко – панамской жизни. И по мере чтения я понимал, что эта версия касалась истины только в некоторых избранных точках, подобно тому, как торговое судно заходит только в избранные порты. В своих статьях отец совершенно не стеснялся переиначивать известные и памятные факты. И у него были на то причины: про Панаму, между прочим, один из штатов Колумбии, почти никто ничего не знал и тем более не помнил. Сегодня я могу сказать, что в тот день впервые столкнулся с осознанием идеи, которой часто предстояло врываться в мою жизнь: действительность – слишком слабый враг пера, и кто угодно может выстроить утопию, вооружившись одной лишь мощной риторикой. «В начале было Слово»: смысл этого туманного библейского выражения открылся мне там, в порту Колон, в статьях отца. Настоящая реальность – детище чернил и бумаги: подобное открытие способно перевернуть весь мир человека моего тогдашнего возраста, изменить его убеждения, из безбожника сделать верующего и наоборот.
Проясним сказанное: не то чтобы отец врал. В первые месяцы жизни с ним я в удивлении и восхищении начал подмечать странный недуг, вот уже несколько лет определявший его восприятие жизни и, следовательно, его тексты. Действительность Панамы выглядела в отцовских глазах как прут, опущенный в прибрежную воду: она то сгибалась, то ломалась, а то и сгибалась и ломалась одновременно. Это называется «преломление», подсказывают мне люди сведущие. Так вот, перо моего отца было самой крупной преломляющей линзой суверенного штата Панама, и только тем, что Панама на самом деле имела склонность к преломлению, можно объяснить тот факт, что никто, абсолютно никто этого не замечал. Поначалу, как порядочный почтительный сын, я думал, что это моя вина, что я унаследовал от матери худшее, что можно было унаследовать, – цинизм. Но вскоре принял очевидное.
В первых хрониках Мигеля Альтамирано погибших на строительстве железной дороги было десять тысяч, в одной из статей 1863 года фигурировало вдвое меньшее число, а примерно в 1870 году он писал о «двух с половиной тысячах мучеников, отдавших жизни ради нашего нынешнего благосостояния». В 1856 году отец, наряду со многими журналистами, возмущенно и подробно описывал инцидент, произошедший, когда некий Джек Оливер отказался платить некоему Хосе Луне за кусок арбуза: это вылилось в многочасовую перестрелку между местными жителями и приезжими гринго, пятнадцать трупов и штраф, который колумбийское правительство вынуждено было в несколько приемов выплатить стране потерпевших. Упоминания того же случая в отцовских статьях: в 1867 году погибших уже не пятнадцать, а девять, в 1872-м речь идет о девятнадцати раненых, из них семь – тяжело, но о погибших ни слова, а в тексте от 15 апреля, в год моего приезда, отец говорит о «трагедии, в которой пострадало девять человек» (а вместо арбуза по непонятным мне соображениям появляется апельсин). Господа присяжные читатели, позвольте мне воспользоваться фразой, к которой прибегают все ленивые авторы: примеров больше чем достаточно. Но я хочу рассказать об одном конкретном случае – первом, имевшем место в моем присутствии.
Я уже упоминал лейтенанта Люсьена Наполеона Бонапарта Уайза и его экспедицию в Дарьен, но не говорил о ее результатах. В то ноябрьское утро отец явился к месту якорной стоянки «Лафайета» в колонском порту, чтобы проводить
