Собрание сочинений в четырех томах. Том 2 - Александр Серафимович

Ученики в свою очередь употребляют все, какие только у них имеются под руками, средства — хоть сколько-нибудь сделать сносным, скрасить свое существование, а если нельзя, так хоть отомстить — бессознательно, конечно, — за свою медленно высасываемую молодую жизнь, здоровье, счастье. Как бы ни были невыносимы условия, ученик из всех сил старается прослужить первые шесть месяцев. Но лишь только стукнут роковые полгода, он скочевывает и ищет лучшего места службы. Оно должно, непременно должно быть где-нибудь — потому, что живут же люди по-человечески, и потому, что слишком уж невыносимо жить на старом месте. Первое время новая обстановка, новые отношения, товарищи, публика заслоняют как будто сущность вещей, представляя здесь более сносным существование, но этого всего хватает на несколько дней, много — на неделю, полторы. А там опять то же выдаивание сил и здоровья из молодого тела и ожидание, когда пройдут эти проклятые, томительные шесть месяцев, когда можно будет уйти из этого ада и попасть в лучшую аптеку, которая где-то там непременно существует, — и это до тех пор, пока не пройдет три года. Тогда, если только несчастный фармацевт за это время не спился окончательно, не получил чахотку, не отравился двадцать раз, не лишился за замаранный принципалом формуляр звания фармацевта и всеми правдами и неправдами, с помощью знакомых и родных, откладывая последние гроши своего тощего жалованья, сумел сколотить маленькую сумму, — он едет в университетский город, готовится, голодает, наконец сдает экзамен и возвращается помощником. Потом... потом опять начинается та же история, и так — до получения звания провизора, которого редко кто добивается.

В отпор прямой и открытой силе и власти принципала по отношению к нему все дозволяется. Ученики, как у себя в сундуке, распоряжаются в кассе, если представляется к тому малейшая возможность, по шкафам — духами, одеколоном, мылом самым дорогим, помадами и прочим, раздаривая их направо и налево, кому нужно и не нужно. Материала для лекарств идет вдвое, втрое больше, чем нужно, и при малейшем недосмотре все немедленно выбрасывается в таз и с избытком набирается в материальной. Уследить же за всем провизору или самому принципалу нет физической возможности.

Но, несмотря на всю ненормальность отношений внутренней жизни в аптеке, ее внешние формы для постороннего глаза так же монотонны и приличны, как и должны быть.

V

И сегодня так же привычно, бегло и без внешних усилий для глазевшей на них публики работали за своими стойками Карасев, Зельман и другие ученики и помощники. Но привычная обстановка и приевшаяся механическая работа не поглощали всего их внимания, и в голове, независимо от внешней обстановки, несвязно мелькавшими обрывками бежали мысли и воспоминания о выходных днях, ссорах, попойках, ночных похождениях, о своей будущей, полной самых приятных неожиданностей жизни и смутные мечты возможной иной обстановки и иного положения.

«Сделаюсь помощником, даст мне кто-нибудь пятьсот рублей взаймы, — думает Карасев, фильтруя в воронке какую-то мутную жидкость, которая медленно, капля за каплей, уже осветленная, падает в склянку, — найму аптеку, пущу дешевле лекарства, — им лишь бы дешево, а там хоть навозу наклади. А то можно свиней развести — сало в Москву... Возьму мать к себе, — натерпелась, бедная, будет горе-то мыкать. То-то заживем! Куплю у Блока велосипед, — раскатывай себе, и кормить не нужно. Хорошо: кругом степь, речка, воздух чистый, прозрачный, небо синее-синее, сядешь — фью-фью-фью! Только тебя и видали!..»

И, стараясь удержать обычное дрожание руки, он осторожно льет из пузырька на пробку, и с нее уже падают отдельные капли в склянку, расходясь в светлой жидкости мутными пятнами.

Кто-то торопливо входит. Ворвавшийся было с улицы шум снова бежит за окнами беззаботно и говорливо, напоминая об иной, идущей своим чередом жизни.

Провизор подходит к Карасеву и кладет рецепт. На нем написано «Statim». Это значит — рецепт надо приготовить сию же минуту, не в очередь, — больной в опасности. Карасев берет и просматривает. Это дает другое направление его мыслям. Он уже не думает ни о будущей аптеке, ни о свиньях, ни о велосипеде, берет лесенку и торопливо взбирается до самых верхних полок «opii crocati». Скоро он соскакивает и продолжает работу. Кучка длинненьких бумажек на конторке с характерными докторскими почерками и знаками граммов, унций, скрупулов, фанов торопит, вызывая чувство ожидания.

Возле работают товарищи. Они так же двигаются, наклоняются, берут то ту, то другую банку, отсыпают из них на крошечные весы, легонько постукивая пальцем, и опять ставят на место. Чувствуется все то же неизменное настроение механического напряжения и неопределенного ожидания, когда все это кончится.

Иногда вдруг Карасева охватывает неодолимое желание бросить все, плюнуть и на провизора, и на аптеку, и на все рецепты в мире, наскоро одеться, уйти и смешаться с этой оживленной, спешащей куда-то по улице толпой и вместе с ней пройти, радостно и с облегчением вдыхая свежий, ясный воздух последних солнечных дней. Но вместо этого он продолжает все так же усердно растирать, развешивать, отсыпать порошки и выкатывать пилюли, изредка взглядывая на круглые стенные часы.

Короткая часовая стрелка упорно медленно подвигалась вперед. Карасев мысленно продвигал и подталкивал ее, но когда опять мельком взглядывал — она оказывалась на старом месте.

Но как ни медленно тянется время, все-таки оно проходит вместе с впечатлениями уличного шума, вида мостовой, двигающейся мимо окон толпы, постоянно меняющихся посетителей, вместе с идущей своим чередом работой и надвигающимся ощущением усталости. Казалось, вся обстановка, все, что кругом было — посетители, ученики, шкафы, провизор, окна и висевшая посредине лампа, — все медленно подвигалось к обеденному часу, который получал от этого особенное значение, разграничивая день.

Половина второго. Хочется есть. Желудок болезненно сжимается. Карасев вспоминает, что у Андрюшки кто-то съел утром хлеб и что он его выругал. Ему становится жаль Андрюшку. Все на него нападают, потому что он — младший ученик. «Скоты, нашли на кого нападать!» — думает Карасев, быстро одевая горлышко пузырька цветной бумажкой.

VI

Обыкновенно к трем часам число посетителей падает. Ученики, усталые и голодные, доделывали последние рецепты. Сверху пришли звать провизора и помощника: они обедали вместе с хозяином.

— Господа, кремацию! — возгласил Зельман, вбегая в материальную, как только ушел провизор и вышел последний посетитель.

— Валяй, валяй!

— Э, Левченко, накатай-ка!

Андрей быстро полез на верхнюю полку, отомкнул дверцы шкафа, где хранился спирт, поддельным ключом, достал штанглас с девяностопятипроцентным градусным спиртом, отлил в склянку и добавил туда вишневого сиропа и для запаха — какого-то летучего масла. Получилось нечто вроде крепчайшей наливки, что носило в аптеке техническое название «крематум».

Сторож и горничная принесли обед. Ученики похватали табуретки и уселись вокруг стойки. Все были в приятном ожидании выпивки. Когда сторож и горничная вышли. Зельман откуда-то, точно из-под земли, достал склянку и налил каждому по мензурке, в которой помещалось по крайней мере полторы больших винных рюмки. Каждый с наслаждением опрокинул импровизированную посудину. Острое, жгучее ощущение почти цельного спирта захватило дыхание, в глазах потемнело, но зато через минуту сделалось необыкновенно весело, языки развязались. Все разом заговорили, и никто не слушал. Сыпались циничные шутки, остроты и трехэтажные выражения. Все было позабыто: постылая работа, грызня, взаимные обиды, столкновения с провизором, тоскливое ожидание выходного дня. Все вдруг точно освободились от давившей их обстановки; штангласы, склянки, пузырьки, банки, с которыми связывалось все, что напоминало собою жизнь в аптеке, потеряли свое значение и теперь бестолково и, казалось, без всякой надобности стояли по шкафам и полкам и выглядывали из ящиков. Ученики гремели тарелками и ножами, с аппетитом уплетая обед, куски сомнительной свежести мяса таскали попросту руками. Все торопились, потому что посетители то и дело отрывали от обеда, и каждому надо было успевать хватать, чтоб другие не расхватали.

Андрей позабыл свою сегодняшнюю ругню и все хохотал без всякого повода; на бледных щеках его разгорался недобрый, зловещий румянец. Карасев мрачно глядел куда-то в угол; обыкновенно, чем больше он пил, тем больше охватывала его меланхолия. Зато Зельман вертелся, как бес, и все предлагал что-нибудь устроить провизору и помощникам — пустить им за чаем в стакан кротонового масла или еще чего-нибудь сильно действующего, и покатывался со смеху, представляя себе последствия.

В аптеке резко звякнул звонок. Знакомое ощущение человека, который должен сейчас же вскочить и бежать, чтоб отпустить того или другого, на мгновение отогнало хмель, и прежняя обстановка разом встала перед глазами. Каждый невольно почувствовал себя опять в том боевом положении, которое вырабатывалось самыми условиями аптекарской жизни.