Арминэ - Виктория Вартан

В страшном огорчении я бросился прочь от Мец-майрик, оставив ее в растерянности на дороге.

— Геворг! Геворг! — услышал я вдогонку. — Вернись, вернись, я тебе говорю!

Но я, не обращая внимания на ее зов, бежал, размазывая по лицу слезы…

В ту ночь я не вернулся к Мец-майрик, а остался ночевать с Грантиком, у нани.

Коркот

Про Мец-майрик на селе говорили, — разумеется, с любовью и гордостью, — что, если за ней не смотреть в оба, она вмиг раздаст каждому встречному и поперечному все, что имеется в доме…

— Мец-майрик, когда ты сваришь коркот? — приставал я к бабушке, потому что лучше ее никто не мог приготовить кашу из пшеничной крупы.

— Не знаю, Геворг-джан.

— Почему?

— Потому что коркот весь вышел. Правда, в кладовке осталось немного пшеницы, но ведь ее еще нужно смолоть.

— А ты ее смели, вот и будет из чего варить кашу, — не отставал я, потому что немыслимо приехать на летние каникулы в Дзорагет и не отведать бабушкиной каши из коркота.

— Ну ладно, завтра мы с тобой сходим к дедушке Ашоту и попросим его смолоть пшеницу, а вечерком сварю тебе кашу.

Наутро Мец-майрик попросила у Акопа Мурадянца по прозвищу Настоящий Мужчина его старого ишака. А прозвали его так потому, что он всех любил учить уму-разуму. А сам не то что по-мужски, по-человечески ничего никогда не сделает. Понимаете, ну за что ни возьмется, все у него получалось кувырком, все!

Ну так вот, Мец-майрик попросила у него ишака, перекинула через его спину небольшой ковровый хурджин, наполненный последними запасами пшеницы (было раннее лето — время, когда кончается весь прошлогодний урожай, а новый еще только начинает созревать). Поверх переметной сумы уселся я — это, разумеется, привело меня в неописуемый восторг, — и мы отправились на мельницу, что стояла в верхней, самой узкой части Дзорагетского ущелья, на небольшой горной речке.

Утро было солнечное, веселое, настроение у нас радостное, во всяком случае, у меня. Во-первых, я сидел на осле, и сидел уверенно, как настоящий наездник (эх, жаль только, что меня не могли увидеть мой младший брат Грантик и другие мальчишки!), во-вторых, я ехал на мельницу, где любил бывать. Старая водяная мельница с почерневшими от времени, затянутыми белой паутиной балками, с огромными каменными жерновами, со старым (мне тогда казавшимся древним) седобородым мельником, брови, усы и плечи которого были почти белыми от мелкой мучной пыли, носившейся в воздухе, действовала на мое воображение, и всякий раз мне там казалось, что я переношусь в какой-то таинственный, сказочный мир…

— Чу! — погоняла Мец-майрик осла, легонько ударяя его по крупу тонким прутиком.

— Чу! — гордо повторял я за ней, очень надеясь, что по дороге встречу Грантика или кого-нибудь из мальчишек.

Но ничто не могло ускорить ровный, мерный шаг соседского ишака. Это был осел очень покладистого, уравновешенного нрава, к тому же себе на уме: он тратил ровно столько сил, сколько было необходимо, и ни на йоту больше — ничего общего с тем сумасшедшим ишаком, которого мы встретили за виноградниками две недели назад. В общем, мы с ним сразу же поладили.

Не прошли мы и ста метров, как Мец-майрик окликнула Сопан, бабушкина подружка:

— Ахчи Машок, далеко ли собралась?

— На мельницу.

— Зачем?

Я с удивлением посмотрел на нее: зачем еще идут люди на мельницу?

— Да вот, осталось у меня немного пшеницы — везу к Ашоту смолоть в коркот.

— Хорошее дело, Машок, хорошее… А у нас уже давно пшеница кончилась. Думала, дотянем до нового урожая, да не вышло: больно много голодных ртов в доме. Ну, с богом, идите…

— Чу! — обрадованно крикнул я, тронув с места ишака.

Но увы, радость моя была преждевременной, потому что едва мы отдалились от дома тетушки Сопан, как бабушка, заметив за невысокой оградой молодую женщину, развешивавшую во дворе белье, сказала:

— День добрый, Аник-джан!

— Добрый день, тетушка Машок, куда это вы с утра пораньше?

— На мельницу — смолоть пшеницу в коркот. А что пишет Гурген с фронта, много фашистов перебил?

— Много, тетушка Машок, — улыбаясь, ответила молодая женщина. — Пишет, скоро будет в Берлине: может, через месяца два или три.

— Чу, чу! — с нетерпением ударил я пятками ишака. Частые остановки и разговоры бабушки с односельчанами совсем не увеличивали удовольствие от езды на сером. Впрочем, дома стали попадаться реже, и я надеялся, что нас больше никто не остановит.

Но не тут-то было. Спустя пять или десять минут мы увидели дедушку Авага: он сидел у своей калитки и курил черный чубук. Дедушка Аваг — самый старый житель Дзорагета и, хотя ему недавно стукнуло сто двадцать, держится молодцом, правда, стал лишь немного туговат на ухо, да и то ни за что не хотел в этом признаваться. Поговаривали даже, что он в прошлом году чуть было не женился на тетушке Сатеник.

Когда я поравнялся с ним, он спросил старым, дребезжащим голосом:

— Айта[6], куда путь держите?

— На мельницу, — ответил я.

— Куда, говоришь?

— Я говорю, на мельницу едем!

— Куда-куда, ты сказал? — спросил он в третий раз, приставив ладонь раковиной к уху и весь подавшись вперед.

— Я сказал, на мельницу!!! — заорал я во все горло, да так громко, что ишак подо мной шарахнулся в одну сторону, а дедушка Аваг от неожиданности отпрянул в другую.

— Вай, да не обрушься кров над твоей головой! — воскликнул он надтреснутым голосом. — Зачем так орешь, что я глухой, что ли?

До мельницы было около часу быстрого хода, не более, но мы до нее добрались лишь к полудню, потому что дорога туда лежала через все село и Мец-майрик то и дело останавливалась, чтобы поговорить с односельчанами. Задавать праздные вопросы для дзорагетцев было столь же естественным делом, как для Мец-майрик отвечать на них. К тому времени, когда мы добрались до мельницы, всему Дзора-гету, наверное, стало известно, что Мец-майрик с внуком отправилась на мельницу смолоть пшеницу в коркот.

Когда мы наконец добрались до мельницы, то застали старого мельника за едой.

— Добрый день, Ашот! — закричала Мец-майрик, стараясь перекричать грохот от крутившихся огромных жерновов и шум падающей воды. — Вот, привезла немного пшеницы, смели-ка в коркот!

— Здравствуй, здравствуй, Машок! — заорал в ответ старый мельник, стряхивая крошки хлеба с бороды и усов. — Говоришь, помолоть нужно пшеницу? Вай, почему же не помолоть?

Он кряхтя поднялся на ноги.

— А это твой внук? — спросил он, будто видел меня впервые. Он глядел на меня с высоты своего огромного роста — его мохнатая барашковая шапка почти упиралась в черные балки.

— Да! — ответила бабушка. Она казалась очень маленькой рядом с великаном мельником.

— А почему он такой бледный?

— Так ведь он недавно приехал из города! Они там все такие!

Пока пшеница под тяжелыми гремящими жерновами превращалась в коркот, я успел облазить всю мельницу. Однако спустя час или полтора Мец-майрик позвала меня: коркот был смолот и пора было возвращаться в село.

Когда мы возвращались с мельницы, нас столь же часто останавливали люди, как и по дороге туда. Солнце уже садилось за горы, когда мы наконец вернулись домой. На Дзорагет уже начали опускаться сумерки, слышалось мычание возвращающихся из долины коров, лай потревоженных собак, громкие возгласы соседей — обычные деревенские звуки, наполняющие воздух в предвечерние часы.

Как только мы переступили порог, Мец-майрик обратилась ко мне:

— Геворг-джан, разожги огонь в очаге, а я пока буду просеивать коркот.

Я принялся разводить огонь в старом закопченном очаге, устроенном в виде остроконечного камина в левой, торцевой стене открытой веранды, а Мец-майрик при свете керосинового фонаря стала просеивать коркот: отделять крупный от мелкого.

Только я успел развести огонь в очаге, как на веранде, словно из-под земли, вырос лопоухий Тутуш. В руках он держал большую глиняную посуду.

— Тетушка Машок, — сказал он Мец-майрик, — мама просила одолжить немного коркота. — И не дожидаясь ответа, он протянул вперед свою посудину.

— Хорошо, давай сюда, — сказала Мец-майрик, до краев наполнив глиняную чашу.

После ухода Тутуша огонь весело запылал в очаге. Мец-майрик принесла казан — медный луженый котел с широким дном, — налила туда разбавленного молока и поставила на треножник над огнем. Когда голубоватое разведенное молоко стало медленно закипать в казане, калитка, стукнув, впустила во двор старого Авага — того самого, которого мы встретили по дороге на мельницу.

— Ахчи Машок, ты дома? — громко спросил он, поднимаясь на веранду.

— Да, Аваг-даи[7], дома, — ответила Мец-майрик как можно громче, выходя из комнаты. — Присаживайся на тахту, гостем будешь.