Вернись из полёта! - Наталья Кравцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мартынюк прохаживался по комнате, а заместитель начальника штаба, который хорошо знал немецкий язык, объяснялся с пленным.
Остановившись перед командиром полка, Лиля хотела было доложить ему по всем правилам, но Мартынюк, мотнув головой в сторону пленного, первый произнес:
— Вот полюбуйся на своего аса! Крепкий орешек!
Немец по-прежнему сидел не шевелясь, и Лиле захотелось увидеть его лицо. Какой он, ее противник, «трефовый туз», который собирался убить ее? Она подумала, что ведь могло быть и по-другому. Могло случиться, что не она, а он, фашист, оказался бы победителем. Он хладнокровно убил бы ее и сейчас спокойно ужинал бы у себя дома, покуривая сигарету и хвастаясь новой победой. Ему бы и в голову не пришло, что дрался он с девушкой.
Замначштаба сказал что-то по-немецки, и фашистский летчик медленно и неохотно повернул голову. «Наверное, обо мне», — подумала Лиля и встретилась глазами с летчиком. Она сразу поняла, что это был опытный, старый волк. Настоящий враг, умный, расчетливый. Уже немолодой, с седеющими висками, со светлыми острыми глазами на загоревшем худом лице. Свежая, вспухшая царапина продолжалась и на щеке, пересекая ее наискосок.
Немец вспыхнул и, презрительно скривив рот, отвернулся. «Не верит, — догадалась Лиля и, вся сжавшись внутри, выжидательно посмотрела на Мартынюка.
Она снова, как и тогда, в бою, почувствовала к нему ненависть. До этого момента ей, собственно, было безразлично, верит немец или нет. Она сбила его, и все. Самолет его уничтожен, а сам он уже никогда не поднимется в воздух. Этого было достаточно. Что с ним будет дальше, ее не касалось. Так же как не интересовали ее те чувства, которые испытывал летчик.
Но теперь, когда она увидела на его лице презрение, ей захотелось доказать ему, что это она, Лиля, победила его. Не кто-нибудь другой, а именно она!
Замначштаба опять сказал что-то немцу, и тот, весь побагровев, сердито ответил ему.
— Понимаете, Литвяк, недоволен он! — произнес саркастически и в то же самое время возмущенно замначштаба. — Видите ли, считает, что мы над ним просто смеемся...
Лиля сдержанно молчала. Командир полка повел головой, словно удивляясь, как это можно не верить: ведь Литвяк отличный летчик!
— Ты поговори с ним, — попросил Мартынюк — Пусть знает, с кем он дрался, кто его сбил. А то кичится, видите ли, своими наградами! Вся грудь увешана!
Лиля молча согласилась с командиром полка: пусть знает фашист.
— Садись. Расскажи, как шел бой.
Она села на стул и увидела на груди у летчика несколько наград. «Ничего себе, нахватал за наши сбитые самолеты, гад! Сейчас я ему докажу...»
Сняв шлемофон, Лиля тряхнула волосами и нарочно расстегнула комбинезон так, чтобы немец мог видеть два ордена на гимнастерке.
Теперь можно было хорошо рассмотреть его. На худощавом лице надменное, высокомерное выражение, хотя чувствовалось, что держится он настороже. Левая рука, перевязанная наскоро носовым платком, видимо, сильно болела, потому что он все время осторожно придерживал ее, стараясь делать это незаметно.
Мартынюк кивнул Лиле, продолжая ходить по комнате, и она, мрачно посматривая на немца, негромким голосом начала подробно рассказывать, как завязался бой, как вел себя противник, упоминая о таких подробностях, которые никому не могли быть известны, кроме них двоих.
Сначала летчик слушал то, что переводил ему замначштаба, с напускным равнодушием, опустив глаза и скептически поджав губы, будто хотел заранее предупредить, что все попытки обмануть его напрасны — он все равно не поверит. Казалось, он даже слушал невнимательно, пропуская многое мимо ушей. Но по мере того как Лиля приводила все новые и новые подробности боя, выражение его лица менялось. Наконец он настороженно поднял голову, все еще ни на кого не глядя, бросил быстрый, проницательный взгляд в ее сторону и, уже не пытаясь скрыть своих чувств, посмотрел на Лилю растерянно и смятенно. Потом опустил голову, сразу как-то обмяк, осел, сгорбился еще больше и слегка прикрыл глаза ладонью здоровой руки. Теперь он поверил, и это поняли все, хотя немец не произнес ни слова.
«Трефовый туз» сидел подавленный и жалкий.
Лиля поднялась. Она больше не могла смотреть на побежденного фашиста, который был ей противен. «Может быть, именно он убил Лешу...» — опять подумала она.
Мартынюк подошел к ней и хотел что-то сказать, но внезапно немец вскочил, повернулся к Лиле и, выпрямившись, остался так стоять перед ней.
Действительно ли он, оказавшись побежденным, признал Лилино превосходство или просто сделал вид, Лиля так и не поняла. Да, собственно, она и не добивалась уважения с его стороны.
— Ну вот, — довольно произнес Мартынюк, — Он сам попросил показать ему того русского аса, который в бою показал отличное мастерство и сумел победить его.
— Я пойду? — спросила Лиля.
— Иди, Лиля.
Облегченно вздохнув, она вышла, не оглянувшись.
«ТЫ, КОНЕК ВОРОНОЙ...»
День выдался жаркий, безветренный. Нещадно палило июльское солнце, и казалось, что раскалилась не только земля, пересохшая, потрескавшаяся, но и подернутое дымкой белесое небо. Вокруг аэродрома, который находился вблизи от небольшого шахтерского поселка, далеко, до самого горизонта тянулась желтая, покрытая выжженной травой донецкая степь, а в степи то в одном, то в другом месте чернели терриконы.
Восьмерка «ЯКов» готовилась вылететь для сопровождения группы бомбардировщиков «ПЕ-2».
Истребители должны были встретиться с бомбардировщиками точно в назначенное время севернее железнодорожной станции, неподалеку от линии фронта, и прикрывать их в течение всего полета к цели и обратно, отражая атаки вражеских самолетов.
Восьмерка состояла из двух групп, которые в случае надобности могли действовать самостоятельно. Лиля попала в первую четверку, а Катя — во вторую.
В ожидании команды на вылет летчики собрались у Лилиного самолета, и, отойдя от него на безопасное расстояние, курили. Девушки сидели на траве в тени под плоскостью.
— Слышь, Лиль, — сказала Катя, — снился мне сегодня Баранов. И так ясно, знаешь, я видела его... Ну как тебя сейчас. Будто зовет он меня лететь с ним в паре, а я отказываюсь. «Не хочу говорю, хватит! Для меня война уже кончилась. Завтра улетаю в Москву». Чудно, ей-богу! Представляешь, отказываюсь, и все! Приснится же такое... А он мне говорит, Баранов: «Нет, Буданова, полетишь со мной!» Строгий такой и, как всегда, так здорово нажимает на «о»... «Полетишь со мной!..» Чудно...
Она умолкла и, продолжая вспоминать, скорбно улыбнулась одним уголком рта. Лиля задумчиво смотрела туда, где сероватая дымка затушевывала горизонт.
— Ну и куда же ты полетела? — спросила она, ожидая, что Катя будет рассказывать дальше.
Но Катя не ответила. Погрузившись в какие-то свои мысли она не расслышала Лилиных слов, а может быть, просто не захотела отвечать на ее вопрос. Лицо у нее было грустное, даже как будто удрученное. Лиля решила, что это оттого, что Кате вспомнился Баранов, к которому она была неравнодушна, и не стала больше спрашивать. Но все же видеть Катю печальной было непривычно, и Лиле стало как-то не по себе...
К девушкам подсели летчики:
— Споем, что ли? Времени еще достаточно. Катерина, запевай! Что-нибудь душевное...
Вздохнув, Катя откинула голову, медленно провела рукой по волосам, поправляя свой кудрявый чуб, упавший на лоб, затем, будто отгоняя прежние мысли, скользнула ладонью по лицу и запела сначала тихо, потом громче:
Там вдали, за рекой, загорались огни,
В небе ясном заря догорала...
Все дружно подхватили негромкими, чуть приглушенными голосами:
Сотня юных бойцов из буденовских войск
На разведку в поля поскакала...
Закрыв глаза, Катя звонким, сильным голосом вела мелодию. Она любила петь и пела всегда с удовольствием, с чувством, забывая обо всем на свете, целиком уходя в песню. В полку ее считали признанным запевалой, вокруг нее собирался народ, чтобы спеть любимую песню или послушать русские и цыганские романсы, которые она охотно исполняла. Песни, которые пела Катя, были всегда или очень веселые, задорные или, наоборот, печальные. Других она не признавала.
Сегодня ее голос звучал как-то особенно проникновенно, словно в эту грустную комсомольскую песню она хотела вложить всю свою душу.
Ты, конек вороной, передай, дорогой,
Что я честно погиб за рабочих...
Затих последний звук песни, и наступила тишина, которую никто не хотел нарушить первым.
Внезапно в тишине раздался усиленный рупором голос дежурного по полетам:
