Любовь и долг Александра III - Елена Арсеньева

– Ты можешь называть меня Николя или Ник.

– Здесь уже есть и Ник, и Николя, – возразил Вильгельм. – Ты будешь… ты будешь Алекс. Не забывай об этом и не дергайся, когда услышишь, как кто-то окликает Ника или Николя. Ты – Алекс. А теперь скорее закрой физиономию, пока тебя никто не узнал.

Никса покорно надел маску, не веря своим ушам. Чтобы разудалый и наглый принц Оранский вдруг проявил такую деликатность и заботливость… Впрочем, кажется, Вильгельм немедленно пожалел об этом, потому что вдруг захохотал, глядя на Никсу:

– Ну вот, теперь ты спокойно можешь лишиться невинности, красавчик, и никто об этом не узнает. Но для храбрости все же выпей, чтобы не оплошать в самый нужный миг.

Вильгельм вынул из-под плаща небольшую плоскую флягу и приложился к ней. Глотнул, застонал блаженно и, как-то по-крестьянски обтерев горлышко ладонью, что выглядело нелепо при его щеголеватом наряде, протянул фляжку Никсе.

– Что это? – с опаской спросил тот.

– Poussée de rapière, – хохотнул Уильям.

– Удар рапиры? – удивился Никса.

– Пей, не робей: так французы называют коньяк, смешанный с виноградным соком. Французский рецепт. Чаще этот напиток известен как ратафья. Помнишь еще латынь? Rata fiat означает: «Пусть дело будет улажено». Выпивкой закреплялись все сделки, и это были отличные времена! Выпей, и пусть наше дело будет улажено!

«Какое дело?» – растерянно подумал Никса, но тут Вильгельм снизу подтолкнул его руку, и горлышко попало ему в рот. Никса невольно глотнул. Это оказался очень вкусный напиток, Никса с удовольствием глотнул еще и еще.

– Я знал, что тебе понравится! Но оставь капельку и другим! – Вильгельм выхватил фляжку и ринулся вперед, волоча за собой Никсу в отведенную для него раздевальную.

Впрочем, в этой же раздевальной теснились еще несколько человек. Трое оказались в таких же масках, как у Никсы, и исподтишка рассматривали друг друга. Никса сначала встревожился, решив, что узнан, однако вскоре заметил, что господа разглядывают не лица друг друга, а то, что находилось между их ногами и было довольно плотно обтянуто тонким шерстяным трико до колен. Разглядывали они также друг у друга мышцы рук, которые были открыты, потому что верхняя часть купального костюма была лишена рукавов и имела прорезанные проймы. У одного мужчины из-под мышек торчали целые кусты густых черных волос, грудь тоже вся заросла, и в своей черной маске, с волосатыми руками и ногами он напоминал обезьяну.

Никсе вдруг стало очень весело, как не было никогда в жизни. От души отлегло, особенно когда он посмотрел на себя в зеркало. У отразившегося там юноши в черной маске и черном купальном трико был отнюдь не изнеженный вид: плечи у него оказались довольно широкие, сложение пропорциональное, ноги стройные, руки сильные, а то, чем так интересовались соседи по раздевальной комнате, являло собой весьма выпуклую картину, причем на глазах увеличивалось в размерах.

Никса сначала смутился, а потом досадливо мотнул головой: а чего ему стыдиться? Да, он возбужден этой странной, непривычной обстановкой, возбужден настолько, что не хотел замечать ее непристойности, напротив – именно эта непристойность возбуждала и манила его, и он был рад, что сейчас не предается никаким ненужным воспоминаниям, которые раньше делали его слабым. Среди других мужчин, сейчас забывших о своих званиях, титулах, обязанностях и помнивших лишь о том, что они самцы, жаждущие женской плоти, он, словно по волшебству, стал таким же, как они. Возможно, ратафья опьянила его? Раньше воздерживаясь от спиртного, позволяя себе лишь пригубливать подаваемые за обедами вина, Никса впервые обрадовался блаженному туману в голове. Ни с чем не сравнимое чувство свободы наполнило его тело. За дверью раздался пронзительный крик принца Оранского:

– Dames arriveerden, zijn de dames te wachten voor mannen![12]

Никса вскочил и ринулся к двери, опередив даже «обезьяна», как он уже мысленно называл волосатого господина. Он выбежал в общую залу и замер, ошеломленный увиденным. В кабинете отца хранился большой альбом эротических картинок – гравюр и рисунков, которые начал собирать еще император Николай Павлович, дед Никсы, а отец постоянно пополнял коллекцию, делая специальные заказы букинистам. Этот альбом Никсе однажды тайком показал Хренов – как потом сообразил Никса, с согласия императора, решившего таким образом начать плотское образование сыновей. Никсе тогда было двенадцать лет, с тех пор он всегда страстно хотел снова и снова перелистать альбом, но не решался войти в кабинет отца без Хренова, а попросить стеснялся. Впрочем, благодаря своей отличной памяти самые интересные картины он запомнил, а потому определил, что ничего подобного среди них и в помине не было, несмотря на всю их пряную остроту!

В просторном бассейне ныряли и плескались женщины в коротеньких шелковых туниках. Туники были так коротки и так плотно облегали мокрые тела, что лишь дразнили воображение, а не прикрывали ровно ничего. Мужчины стояли, наслаждаясь зрелищем, тяжело дышали… Вдруг девушки ловко выбрались из воды и кинулись к мужчинам. Обнимали их, льнули, целовали, ощупывали бесстыдно… Какая-то темноволосая пухленькая девушка прильнула к Никсе, обняла его, как вдруг другая, с длинными светлыми волосами, упавшими на лицо, отшвырнула ее и бросилась к нему. Но брюнетка оказалась сильнее: она оттащила светловолосую девушку и толкнула так, что та упала в бассейн, подняв тучу брызг.

А победительница вновь повисла на шее у Никсы, подпрыгнула и обхватила его бедра ногами, ерзая по его телу так, что он едва не лишился рассудка.

– Скорее пойдем куда-нибудь и ляжем, – пробормотала девушка.

Никса отметил, что у нее простонародный выговор, но это не имело значения: запах ее, ее прикосновения пьянили сильней ратафьи. Ни о чем не думая, ничего не соображая, он втолкнул девушку в первую же открытую дверь и швырнул на лежанку. Она немедленно раскинула ноги и приподняла бедра, маня его свой доступной наготой.

Никса с помутившейся головой навалился на нее, но пришлось на мгновение отстраниться, чтобы снять трико.

– Эй, куда ты, дура, тут уже занято! – крикнула брюнетка, приподнимаясь и глядя через его плечо. – Не мешай нам!

Она проворно вскочила, захлопнула дверь, накинула крючок и плюхнулась на лежанку, простонав:

– Ну скорее же.

Никсу не нужно было уговаривать.

Он проснулся от того, что кто-то с силой тряс его за плечо и твердил:

– Ну, кузен, проснись! Никса! Слышишь? Довольно спать! Мы должны уйти отсюда до наступления утра, чтобы нас никто не увидел, иначе не миновать в Нидерландах революции!

Никса поднял голову. Это был Вильгельм, но в каком виде! Его тщательно уложенные волосы слиплись и свисали по обе стороны раскрасневшегося, распухшего лица, под глазами набухли мешки, всегда высоко закрученные усы намокли и свисали со щек.