Мильтон в Америке - Питер Акройд

— Войдя в дом, я была очень удивлена, Гус. Все там было так просто. Опрятно и просто. Я ожидала увидеть разные украшения и стеганые одеяла, а в комнате стояли только старые стулья, стол и кровать.

— Не забудь железный вертел для мяса и медный чайник, подвешенный на цепи.

— И, конечно же, стулья. А также полку с книгами. И ты тоже всегда был там, Гус.

— Тебе известно, что Финеас Коффин предлагал выстроить дом попросторней? Но хозяин не согласился. «Я всего лишь пастух, блюдущий стадо, — ответил он. — Мне нужна скромная простота. Ради Бога, никакой пышности, никакого размаха. Не желаю предметов собственности, если только они не домашнего изготовления. — Я высказал мысль, что неплохо бы обзавестись настоящими постельными принадлежностями, однако хозяин, обращаясь к Финеасу и его спутникам поверх моей головы, крепко стиснул мне плечо: — Боюсь, добрые люди, что этим неумным юнцом движет молодой задор. Слышали требования лентяя? Дайте мне удобств, дайте мне денег, дайте мне величия».

Я был уже привычен к его выкрутасам, а потому и ухом не повел. «Ну хотя бы обыкновенную подушку?» — «Вот так все и приводит к одному: долой все законы». — «Чуть-чуть набитую перьями?» — «Никакой дорогой мебели…» — «А если взять гусиные перья?» — «И никакой изысканной еды».

Вот почему, когда ты вошла в комнату, он сидел на простом дубовом стуле. Перед ним была раскрыта Библия — и он держал на странице указательный палец. «Ты можешь прочесть мне этот отрывок, Кэтрин Джервис?»

Ты мельком заглянула в книгу. «А можно мне прочесть эти строки так, как я привыкла, сэр? На моем девонширском наречии? Мой дорогой отец очень любил этот отрывок».

Я был поражен, Кейт, услышав твою декламацию. Прочитай мне это снова, ладно?

— Песнь песней Соломона. Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобою; — царь ввел меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино: достойно любят тебя! — Дщери Иерусалимские! черна я, но красива…

— Здесь наш хозяин тебя остановил, но, сдается мне, не мог сдержать улыбки. «Ты читаешь это и просто по-английски?» — «О да, сэр. Меня научила одна дама в Барнстейпле». — «Чувствую, ты скромна и учтива. Опрятно ли она одета, Гусперо?» — «Опрятно как прилавок суконщика, сэр». — «Что ж, Кэтрин Джервис, не сомневаюсь, что ты выглядишь как праматерь наша Ева до ее разговора со змием. Готовить умеешь?» — «Миндальный крем, сэр. Пирог с артишоками. Сливовый мармелад».

— Хозяин снова улыбнулся — и вот так, Кейт, ты и попала к нам в услужение. Не совсем сахар, верно? Скоро пришлось тебе и убирать, и стирать наше белье, а я следил за малюткой Джейн. Но, как я тебя тогда и предупредил, самым большим ребенком был мистер Мильтон. Все было расписано по часам и напоминало о себе неукоснительно, как звон колоколов церкви святого Магнуса, а время размерялось четырьмя свечами на деревянной полочке над очагом.

— Я устала их зажигать, Гус. Время для еды, время для занятий, время для опеки паствы, время для отдыха.

— Покончив с утренним бульоном, он всегда слушал твой сладостный голос: ты читала ему Писание. Он знал, что я тоже слушаю, однако всегда громко окликал меня, словно я был в соседней комнате. «Бери свое седло, Гус: пора приниматься за дневную работу!»

— Перо вечно торчало у тебя за ухом — и я покатывалась со смеху.

— Перья я вырывал у грифа: Элеэйзер Лашер сказал мне, что для писания они самые лучшие. Когда я объяснил это мистеру Мильтону, он нахмурился. «Могу ли я воспарить на крыльях столь зловещей птицы?» — «Они помогают выработать твердый почерк, сэр». — «Что ж, справедливо: мне необходима твердая рука. Пиши, пиши». И так каждое утро, в девять часов, после твоего ухода он ложился на кровать и диктовал мне. Мы продолжали заветный перевод псалмов, хотя я мог бы поклясться, что он готовил его во сне: фразы получались такими точными и мелодичными, словно он читал по книге. Бывали дни, когда его так переполняли слова, что он подзывал меня к себе и вечером. «У меня есть заутреня, — говорил он, — есть и вечерня». Если бы он нагружал меня больше, недолго было бы ждать и похоронной службы. Мы перевели все сто пятьдесят псалмов, Кейт, а когда добрались до конца, я сделал собственное переложение псалма, открывающегося словами «Славьте Господа». Я что-то ликующе выкрикнул и помахал пером вокруг головы. Хозяин был тоже доволен, но постарался этого не выказывать. «Как ты думаешь, — спросил он, — не перейти ли нам теперь от Ветхого Завета к Новому?» — «Конечно, сэр. Немедленно. Мое перо еще не высохло и неплохо бы использовать остаток чернил». — «Не написать ли ряд посланий к старейшинам наших разбросанных общин? Я мог бы их как-то урезонить». — «Урезать», — тихо прошептал я. «Однажды я обращался в подобном духе к швейцарским кантонам, хотя и верно то, что их священники придерживаются более догматического направления. Нет. На здешних пилигримов это не подействует. Они набожны, но необразованны».

— Но кроме трудов и молитв, Гус, было, конечно же, и еще кое-что. Помнишь тот день, когда мой брат сообщил мистеру Мильтону, что прибывшие намедни из Дорсета ткачи привезли с собой спинет? Он велел Морероду немедленно его забрать.

— Да-да, помню. «Ни к чему, добрый мистер Джервис, неумелым рукам извлекать из инструмента нестройные звуки». И вот спинет доставили к мистеру Мильтону. Он в то время сидел в углу, склонив голову, словно бы погруженный в размышления, но я заметил, как уши его зашевелились, когда двое из братьев внесли спинет в дом. Ты когда-нибудь видела шевелящиеся уши, Кейт? Понаблюдай. Как только братья ушли, хозяин вскочил на ноги. «Этот инструмент, — сказал он, — станет чревом, порождающим сладостные мелодии и напевы. Я всегда твержу тебе, что мы должны заставлять себя ослаблять струны напряженно работающей мысли». — «Не знаю насчет мысли, но эти струны все в пыли».

Он, по обыкновению, пропустил мои слова мимо ушей и пробежал пальцами по клавишам. «Знаешь, мой отец был великим поклонником музыки. Я частенько ему пел. Монтеверди, Генри Лоз. Даже папист Дауленд». — «Вы помните орган на "Габриэле", сэр?» Хозяин покачал головой. «Это не то воспоминание, которое мне хотелось бы лелеять в груди, Гус. Не теперь». Он сел за инструмент и запел приятным печальным голосом, звучавшим подобно ветру среди развалин старинной церкви святого Михаила:

О Боже, ведомо Тебе,Что прежде, что сейчас,И что грядущее несет,Твоих не минет глаз.

Ты была тогда в саду, Кейт. Стояла на коленях перед грядкой лекарственных трав, а я смотрел на тебя из окна. Когда хозяин запел, ты выпрямилась и замерла на месте.

Ты видишь горести моиИ знаешь скорбь мою,Я в одиночестве ееНичем не утолю.

— Я люблю его голос, Гус. Почему-то кажется, что он согласуется с другими звуками этой глуши. Ты понимаешь меня?

— Очень хорошо понимаю, Кейт. Я даже сам говорил ему об этом. «Эта песня слишком печальная, мистер Мильтон». — «Время печальное». — «Да, верно. Место тоже печальное». — «Конечно. — Но тут, безо всяких причин, мы оба расхохотались. — Ступай в сад, — приказал он мне. — Успокойся среди майорана и щавеля».

Он распоряжается садом, будто это внутренний двор Бедлама, Кейт. Упрежу твой вопрос: Бедлам — это уютное место в окружении полей. Множество людей приезжает туда отдохнуть. У нас было время для ухода за фруктовыми посадками, время подрезать деревья, время стричь живые изгороди, время удалять сорняки среди растений.

— Время для прогулок в сумерках, Гус: ты поддерживал его за правую руку, а я брала за левую.

— Помнишь тот вечер, когда мы увидели чудище? «Теперь здесь уютно и тенисто, Кэтрин, — сказал он. — Ничто не возмущает моего уединения». — «Благодарю вас, сэр. За ветками ухаживал Гусперо. Мне до них не достать». — «А как произрастают наши посадки? Цветет ли лимонная роща?» — «О, сэр, там просто чудесно». — «Я упиваюсь этим запахом. Мне чудится, будто меня окутывают ароматы мирры и бальзама. — Он внезапно застопорил ход — и я чуть не перелетел через него. — Не белладонной ли тут пахнет?» — «Да, сэр. Из нее получается хороший настой от бессонницы». — «Вырви ее с корнем, Кэтрин. Немедля. Само ее название несет порчу, ибо это дьявольская трава. Она заставляет людей валяться в постели, когда другие давно уже за работой. Помоги Кэтрин, Гусперо». Мы оба опустились на колени и взялись искоренять зловредную траву, и наши пальцы, погруженные в землю, соприкоснулись. О Кейт, Кейт…