Нулевая история - Уильям Гибсон

на самом деле затеял.

Он потеребил ногтем большого пальца термоусадочную пленку обложки. Сказал —

Спасибо, выглядит очень интересно.

Она закрыла свою черную книгу увидев что он смотрит на нее. Улыбнулась.

— Что вы читатете? — спросил он.

— Грубиян. Джеффри Хаузхолда. Это о человеке, который покушался на Гитлера или

тех, кому Гитлер нравился.

— Это хорошо?

— Очень хорошо, хотя в действительности это похоже на постепенное погружение в

Британскую сельскую местность. Все действия третьей части похоже происходят за

живой изгородью, неподалеку от барсучьей норы.

— Мне понравилась ваша книга. Люди, которые способны запечатлеть свои мечты, поместить их в какие-то места, чтобы вы могли пойти туда и посмотреть на них.

— Спасибо, — сказала она. Положила Грубияна на стол, не удосужившись даже

заложить то место, где она остановилась.

— Вы видели всех их собственными глазами?

— Да, видела.

— Кто вам понравился больше всего?

— Ривер Феникс на тротуаре. Это было первое, что я увидела. Я никогда не

возвращалась. Никогда больше не видела этого. Это очень сильное впечатление. Я

думаю из-за него я решила сделать книгу.

Милгрим закрыл Присутствие. Положил его на стол, прямо напротив Грубияна. — Кого

мы собираемся увидеть в Париже?

— Мередит Овертон. Закончила Кордвайнерс, дизайн кожаной обуви. Живет в

Мельбурне. Или жила. Поехала в Париж на Выставку Винтажа что-нибудь продать.

Она с музыкантом клавишником, которого зовут Джордж, который играет в группе

Боллардс. Знаете такого?

— Нет, — сказал Милгрим.

— Я знаю другого участника Боллард, и человека, который сейчас продюсирует их

музыку.

— Она знает о Габриэль Хаундс?

— Второй участник Боллард, которого я знаю, сказал что она узнала кое-кого в

Лондоне, когда училась в Кордвайнерс, а он в свою очередь знает кого-то кто принимал

участие в создании Хаундс.

— Это началось в Лондоне?

— Я не знаю. Клэмми встретил ее в Мельбурне. На ней был одет Хаундс, а он хотел

Хаундс. Она знала где его можно купить. Некто продавал Хаундс на местном аналоге

рынка художников. Он пошел с ней и купил джинсы. Сказал что торговец был

Американец.

— Почему вы думаете что она будет с нами разговаривать?

— Я не думаю, — сказала Холлис. — Я попытаюсь.

— Почему людей это так волнует? Зачем это нужно Бигенду?

— Он думает что кто-то копирует его странные рыночные стратегии, — сказала она, —

и улучшает их.

— И вы думаете люди хотят этот брэнд потому что его трудно купить?

— В какой-то мере.

— Наркотики недешевы потому что вы не можете получить их не нарушив закон, —

сказал Милгрим.

— Я думала что они дорогие из-за своего действия.

— Из-за действия тоже, — сказал Милгрим, — но рыночная цена зависит от степени

запрета. Их цена не зависит от того, что вы что-то сделаете. Так это все и работает. Они

действуют, вам они нужны, они запрещены.

— Как вам удалось избавиться от этого, Милгрим?

— Постепенное переливание крови. До полной ее замены. В это же время они снижали

дозу. И еще там был парадоксальный антагонист.

— Что это?

— Я не вполне знаю, — сказал Милгрим. — Другой наркотик наверное. И когнитивная

терапия.

— Звучит жутковато, — сказала она.

— Терапия мне понравилась, — ответил Милгрим. Он почувствовал свой паспорт на

груди, надежно закрытый в конверте Фарадея.

Дождливый французский деревенский пейзаж внезапно вспрыгнул и понесся за

вагонным окном, как будь-то кто-то щелкнул переключателем.

21. Минус один

Рассчитываясь с водителем такси купюрами евро, которые ей выдал банкомат на

Северном Вокзале, она услышала как Милгрим сказал — Лиственно-зеленый.

— Что? — она повернулась к нему.

Он уже почти выбрался из такси, сжимая сумку в руках.

— Помните в универмаге Оксфорд Стрит? Лиственно-зеленые брюки. Тот же мужчина.

Только что прошел. — сказал он.

— Куда мы идем? — присутствие второй его чуткой и нервной сущности остро

чувствовалась теперь. Ее острота была как будь-то слегка придавлена наполовину уже

здоровым организмом Милгрима. Хотя сам он выглядел как животное,

принюхивавшееся к запахам, витающим в воздухе.

— Оставьте сдачу себе, — сказала она водителю, подтолкнула Милгрима из машины и

вытянула наружу свою сумку. Закрыла дверь и такси уехало, оставив их на тротуаре.

— Ты уверен?

— Кто-то за нами наблюдает.

— Бигенд?

— Не знаю. Идите.

— Что ты будешь делать?

— Я буду смотреть.

— Это обязательно?

— Можно мне твой компьютер?

Холлис наклонилась, расстегнула боковую сторону сумки и достала свой Мак. Он

засунул его подмышку как папку. Она видела мягкое мигание вернувшейся

неопределенности. Она подумала что так он пытается замаскироваться, интересно что

бы это значило.

— Зайди внутрь пожалуйста, — сказал он.

— Евро, — ответила она, передав ему несколько купюр.

Она развернулась и покатила свою сумку через мостовую к толпе, скапливающейся на

входе. Может Милгриму что-то мерещится? Возможно, хотя с другой стороны у

Бигенда несомненно имеется талант привлекать к себе внимание в наиболее

нежелательных формах, а затем следовать за тем, за чем наблюдают его наблюдатели. В

точности кстати то, чем сейчас и занимался Милгрим. Она оглянулась, надеясь увидеть

его, но он исчез.

Она заплатила пять евро за вход девушке японке и ее попросили сдать сумку.

Сквозь арки было видно мощеный двор. Молодые женщины курили сигареты, делая

это совершенно естественно и глубоко привлекательно.

Салон Дю Винтаж сам по себе размещался в реконструированном здании семнадцатого

века, частью которого как раз и был двор, представлявший собой десятилетней

давности идею гладкой современности, ровно обернутую старой тканью.

Каждое второе или третье лицо в ее поле зрения было Японским, и в основном они

перемещались примерно в одном направлении. Она двинулась за ними по

минималистской лестнице светлого Скандинавского дерева, и попала в первую из двух

очень больших светлых комнат, где над ровными рядами стоек с одеждой, и

покрытыми стеклом столами и фрагментами старинной мебели ярко сияли люстры.

В этом году Салон был посвящен восьмидесятым. Об этом ей сообщили страницы, найденные Гуглем. Она всегда ощущала себя странно, когда время, в котором она жила

называли периодом и посвящали ему выставки и инсталляции. Это вводило ее в

размышления, а вдруг она сейчас живет в еще одном периоде и как же его потом будут

называть. Ей показалось что первые десятилетия текущего века еще не обзавелись

какой-либо конкретно осязаемой номенклатуры. Разглядывая относительно недавние

образцы одежды она испытывала странные ощущения. Она догадалась что

бессознательно переосмысляет моду своего собственного прошлого, трансформируя ее

во что-то более современное. Насколько она ее помнила, вещи раньше не были такими.

Линия плеч стала своеобразной, кайма и талия находились не там, где она привыкла их

видеть

Это не были ее собственные Восьмидесятые. В них не было ничего похожего натех

Готье, Мюглера, Алайя и Монтана, чья версия тех времен была представлена здесь в

одежде.

Она повернула к себе написанный от руки ценник на курточке Мюглер из шерсти

тутовой шелковицы. Она подумала что если бы Хайди приехала сюда, и если бы она

захотела купить эти вещи, хотя она конечно же не захотела бы, то кредитки ее придурка

обнулились бы в течение часа, причем все добытые приобретения легко поместились

бы всего в одно такси.

Она посмотрела вверх затем и вздрогнула, увидев свой портрет, работы Антона

Корбижна 1996 года, увеличенного и подвешенного над стойкой Мюглера на

прозрачной леске. Анахронизм, подумала она. Это тоже не ее век.

Стремительно отошла от портрета, по пути отказалась от примерки Мюглера.

Повернула назад и достала свой АйФон. Бигенд похоже взял трубку не успев еще

услышать ни одного звонка.

— У вас здесь есть еще кто-нибудь Хьюбертус?

— Нет, — ответил он. — А должен быть?

— А в Селфриджес вы не отправляли кого-нибудь понаблюдать за нами?

— Нет.

— Милгрим думает что он видел здесь кого-то, кого видел тогда и там.

— Я думаю такое всегда возможно. Я не сообщал Парижскому офису о вашем визите.

Вам нужна какая-то компания?

— Нет. Я просто проверяла.

— Для меня у вас есть что-нибудь?

— Еще нет. Я только приехала сюда. Спасибо.

Она нажала отбой не дав ему попрощаться. Стоя так с зажатым в руке телефоном на

уровне уха она вдруг осознала знаковую природу ее бессознательной позы. Огромная

часть языка жестов публичных мест, которые когда-то относились к сигаретам, теперь