«Я сказал: вы — боги…» - Константин Соловьев

Поселившись на ферме в конце октября, колонисты убедились в том, что дом, в котором было только два помещения, им мал. Главным занятием на зиму стала пристройка к дому «избы», а также сооружение дополнительных хозяйственных построек. Забегая вперед, скажем, что строения эти получились неудачными из-за отсутствия навыков: в стенах и крыше «избы» были щели, через которых помещение продувалось насквозь; один сарай упал, когда о него почесалась корова. Строительством занимались главным образом, Н.В. Чайковский и В.И. Алексеев. На долю остальных выдались хозяйственные работы: заготовка дров, приготовление пищи, уход за скотом. Хозяйственный С.Л. Клячко больше других занимался покупками и, соответственно, часто отлучался в город. Коммунары по очереди дежурили на кухне. Главной обязанностью дежурного было приносить и греть воду, что было особенно обременительно во время стирки. Экономя тающие общественные деньги, коммунары начали сами шить себе одежду. Получалось это только у Е.А. Маликовой, но даже сшитая ею одежда получалась, мягко говоря, «мешковатой» [79,241].

К весне коммунары приобрели еще двух коров и двух лошадей. Землю свою засадили кукурузой, а на пяти акрах посеяли пшеницу. С началом полевых работ жизнь в коммуне сильно изменилась: мужчины ушли на поля, а на долю женщин пришлась почти вся домашняя работа и уход за скотом. И те, и другие, работали по одиннадцать часов в сутки, до упаду [67,67]. В быту сильно сказалось неумение организовать собственный труд. Маликов рассказывал позже:

«Над чем американец проработает полчаса, не торопясь, хладнокровно, настойчиво и сделает в десять раз лучше нашего, мы, горячась, проводили по целому дню» [65].

Тем не менее, новизна обстановки, надежда на то, что жизнь вскоре наладится, вера в то, что со временем новые жизненные принципы найдут свое воплощение — все это позволяло поддерживать высокий эмоциональный тонус в коммуне. Немалую роль сыграло и то настроение, которое приходит к интеллигенту в тот момент, когда у него получается работать руками, когда созданные им (хоть и далекие от идеала) вещи находят применение в реальной жизни. Чувство победы над собой и природой у коммунаров было значительно более сильным, чем у тех их товарищей, что годом раньше пошли «в народ» под видом пильщиков дров, сапожников, каменщиков и т. п. Там все же определяющим было желание «приблизиться к народу». В сочетании с необходимыми правилами конспирации физический труд приобретал форму игры «в простую жизнь». Здесь же — в Канзасе — труд был самой жизнью. Точно так же (может быть только с лучшим результатом) трудились соседи: американцы и переселенцы из Европы. Это была жизнь ради труда и работа ради жизни. Преодолевая трудом «пропасть» между народом и интеллигенцией, о которой они слышали, а потом и толковали в России, «богочеловеки» невольно должны были испытывать укрепляющее чувство гордости.

Встань колонисты на этот путь, захоти они просто врасти в американский образ жизни, им бы возможно, это удалось (впрочем, Маликову — никогда). Так, Мачтет описывал «одного русского П.», бывшего артиллерийского офицера, приехавшего в Америку вместе с Фреем и поссорившимся с ним: «Из ничего, без копейки денег, одной работой они (П. с женой — К. С.) создали себе небольшое хозяйство, завели скот, приобрели необходимые инструменты и выстроили на занятом участке недурную избу. (…) Все это было добыто, безусловно, кровавым потом» [53,212].

Вскоре и к коммунарам пришло сознание того, что труд заслоняет все то, ради чего они поехали в Америку. Как позже выразился Маликов:

«Нужно было переделаться совсем. Нужно было отказаться от тех российских идеалов, которые мы привезли и над которыми там смеялись» [65].

Так наметилось первое противоречие: между изматывающим физическим трудом и идеалом свободного человека, по своим возможностям равного Богу. Работа от темна до темна не оставляла времени «даже на чтение газет и книг» [14-147,88]. Духовный потенциал человека, развить который «богочеловеки» хотели в Америке становился все более абстрактным понятием, для которого нет место в реальном мире. Все те знания и способности, которые обладали выпускники Московского и Петербургского университетов, искавших приложения своим интеллектуальным способностям, были не к месту и не ко времени.

Такая работа медленно и постепенно, но чем дальше, тем больше вызывала нравственную усталость. В.И. Алексеев позже писал, как невыносимо было для Маликова заниматься изо дня в день одним и тем же сельским трудом, как ему хотелось «в хорошее весеннее утро пойти помечтать куда-нибудь лес или сесть на берегу реки и поудить рыбки» [2,245]. Подобные чувства испытывали и все остальные.

Было и другое, вызывавшее, может быть, не меньшее раздражение — постоянное присутствие рядом одних и тех же людей — в поле, за обедом, в комнате вечером. Любовь к человеку, представляемая как постоянная потребность и постоянное действие на благо ближних, на столь ограниченном пространстве, при полной невозможности остаться хотя бы на некоторое время одному, не получалась. Более того, в коммуне нарастало напряжение, прорывавшееся мелкими обидами и ссорами. «Богочеловеки» попытались снять это напряжение при помощи «исповедей». Эта процедура слегка напоминала практику ранних христиан. Вечером, после работы и ужина, коммунары собирались вместе и каждый, по очереди, говорил о том, что его более всего заботит, стараясь не утаивать од товарищей мысли и поступки, за которые может быть стыдно.

Терапевтическое действие откровенных рассказов о своих переживаниях, при сочувственном отношении окружающих, в свое время испытал Н.В. Чайковский в Кушелевской коммуне (предшествующей образованию кружка «чайковцев»). Он и предложил ввести добровольные «исповеди» для прекращения возникающей среди «богочеловеков» взаимной неприязни. После этого споры, на какое то время прекратились. По окончании вечерних коллективных бесед (как запомнил В.И, Алексеев) «все расходились с радостным, любовным чувством друг к другу» [2,244].

И все же к концу первого года пребывания в Америке «богочеловеки» не только не приблизились к тому идеалу, ради которого поселились в Канзасе, но и еще более отдалились от него. Взаимоотношения между ними стали гораздо хуже, чем до переезда в Америку, а главное — вместо ожидаемой внутренней гармонии нарастало чувство раздражения и усталости. Коммуну надо было спасать, но сами они не чувствовали себя способными что-либо изменить. Только категорическое признание этого факта заставило их обратиться к В. Фрею с просьбой приехать и наладить жизнь в коммуне. Они не могли не понимать, что добровольно соглашаются на ту «дрессировку», которая им была противна год назад, но ничего не могли поделать. Они пошли на это, спасая собственный идеал «веры в человека» и, частично, от отчаяния, вызванного предчувствием катастрофы. Так начался второй и последний период жизни в коммуне.

Фрей приехал в коммуну «богочеловеков» с женой Марией Славинской и дочерью Беллой осенью 1876 г. Он сразу повел себя как руководитель и наставник. Многое из того, что было заведено в «La progressive» было перенесено им в новый коллектив. Так был введен жесткий распорядок дня, которого ранее не существовало. По описанию Г. Мачтета день в коммуне Фрея должен был выглядеть приблизительно так:

Время вечернего собрания и отхода ко сну Мачтет не указал, но вычислить их не составляет труда: спать должны были ложиться не позднее 22 часов, соответственно собрание — около 20 часов.

В. Фрей добивался чистоты коллективной жизни и требовал, чтобы муж и жена разговаривали друг с другом только в присутствии посторонних, для того, чтобы не было «сплетен». Он был твердо уверен в том, что выжить, способны только те коммуны, что спаяны крепким религиозным чувством. Добиваться единства веры он решил при помощи новых для «богочеловеков», но опробованных им ранее методик: вегетарианства, аскетичного поведения, пения псалмов по вечерам и «критицизмов».

Сильный «догматический элемент» отмечал у Фрея уже Г.А. Мачтет [53,202], а В.И. Алексеев впоследствии писал:

«Фрей был человек прямолинейный, с сильной стальной волей, человек скорее догмата, чем чувства. Мы же были люди чувства» [2,244].

Копируя внешнюю сторону религиозной деятельности, Фрей стремился достичь подлинной религиозности при отсутствии настоящей веры. Так в коммуне «богочеловеков» появились первые признаки религиозного действия — обряды религиозные запреты, изобретенные Фреем. Почти все они (за исключением вегетарианства) были заимствованы из практики распространенного в то время в Америке религиозного движения шекеров, также живших коммунами.

Ни одно из этих правил в коммуне не прижилось, что лишний раз показало как далеко «сконструированной» религии, в которой вера есть требование разума, до религии настоящей, в которой вера изначальна и иррациональна. В коммуне вера должна была возникнуть из желания и понимания, то есть стать следствием воли. Фрей, с его бесконечной убежденностью в собственной правоте, мог следовать этим путем очень долго. Остальные, «люди чувства» — нет.