Люди Сербской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции - Светлана Луганская

Дед Радисав и мой отец жили в селе одни, как два отшельника-пустынника, без хозяйки в доме ни много ни мало 25 лет, пока мой отец не женился. А как женился? Говорит, приснился деду Радисаву сон. Летящая с востока голубка, а за ней стая голубей, и решил дед пойти на восток искать невесту сыну. Пришел в село Равне в дом к Луке Бакичу – примерному хозяину. Лука радушно его принял, оказал ему гостеприимство, дед оставался у него три дня и не говорил, для чего пришел: смотрел, наблюдал за жизнью в доме, а больше всего за дочерью Милевой, как себя ведет. И наконец говорит: «Лука, я у тебя третий день, а ты не спрашиваешь меня, зачем я пришел». Лука отвечает: «Радисав, ты сам скажешь, когда время придет, ты всегда дорогой гость». «Лука, понимаешь, у меня в доме сын, пора ему жениться, и у тебя, вижу, невеста в доме, я бы хотел с тобой породниться». А Лука ему: «Хорошо, мне честь и радость отдать дочь в дом

Радовичей». Род Радовичей был княжеским, воеводским, известным в Мораче[44]. «Но не можем мы с тобой сами решать, надо спросить Милеву». Лука позвал дочь и спрашивает: «Вот пришел Радисав, хочет, чтобы ты стала ему снохой». Виделись ли Чиро и Милева в Успенском соборе в Мораче – она ходила в монастырь причащаться, – но ответила стыдливо и скромно: «Лушо (так все звали ее отца), как ты скажешь. Если ты скажешь, что так будет, я согласна».

Так пришла Милева в дом Радисава Павичева. И оставила за собой широкий след. Она была супругой своему мужу, матерью своих детей, снохой свекру, которого любила как родного. Дети рождались один за другим, а тогда в той местности не было ни докторов, ни акушерок, она сама все делала стыдливо, где-нибудь под яблоней. Однажды, когда я уже был выбран в епископы и начал по-владычески что-то указывать, она мне говорит: «Слушай, что ты тут важничаешь? Знаешь, где я тебя выгрузила?» Спрашиваю: «Где ты меня выгрузила?» – «Вот там, над обрывом». А под нашим домом, за садом, напротив ручья, росла смоковница, и когда начались схватки, она, взяв с собой флягу ракии и пеленку, пошла туда, там родила, омыла меня, завернула, вернулась с ребенком домой, покормила и продолжила домашние дела.

И когда я смотрю на ее жизнь, а она прожила семьдесят и семь лет, вижу, что была она одной из тех матерей, которых, без сомнения, в нашем народе, особенно в Черногории, немало. И все-таки моя мама Милева – особенная мать. Она всегда была в работе, без ропота, без жалоб, что ей трудно или что она не может. Особенно тяжелой стала ее жизнь в годы Второй мировой войны. Отец скрывался в лесах, и ей приходилось все делать самой: и пахать, и копать, а еще и детей рожать продолжала. Запрягала коня, грузила на него небольшой урожай фруктов, везла из Морачи в Колашин, чтобы продать и купить килограмм соли, немного муки, литр газа, потому что тогда не было электричества, возвращалась обратно. Потом, после войны, когда мы пошли в школу, она стирала по ночам рубашки, чтобы утром мы надевали чистое. Никогда не слышал от нее, чтобы кого-то осудила, и если слышала, что кто-то о ком-то скажет дурное, говорила: «Молчи, дитя, не разглашай его грех!» И вообще, то, что происходило в доме, за порог не выносилось.

Нелегко ей было, вообще нелегко с черногорскими мужьями, было ей трудно, и не раз. Бывало и такое, что иногда уходила из дома. А мы перепуганные сидим: нет мамы! А она, бедная, где-то в горах молится Богу, дождется зари и утром, когда мы просыпались, снова здесь с нами. И никогда дурного слова о своем муже не скажет. Мой отец, конечно, очень любил мою маму, в этом нет сомнений, но, может быть, потому что сам рос без матери, иногда в нем прорывалась какая-то агрессия, нервозность. Это бремя она несла, терпела до конца своей жизни. Смогла все покрыть любовью, жертвой и благодаря этому сохранить семью изнутри. Не случайно женщина называется у нас основой дома. Именно такой она была, боролась, как львица, сохранила многочисленную семью, ее единство, взаимность любви в детях, которая существует до сегодняшнего дня. И отец, конечно, не жалел себя, отдавал себя семье, особенно что касается веры. Но мать таким молчаливым, ненавязчивым, жертвенным образом посвятила себя своему потомству, всегда предоставляя первенство отцу. Она была тут, но как будто ее не было.

Только после смерти отца, я думаю, по Промыслу Божию, она вдруг проявилась во всей полноте материнства, и не только материнства, но и взяла на себя роль отца. И это было так естественно, как будто почувствовала: «Я теперь еще и он, я должна заботиться о детях так, как он». И потом она каждый год, хотя болели суставы, носила подарки, вязаные носки, сушеные сливы и все, что у нее было, от дочери к дочери, от сына к сыну. От Подгорицы до Никшича, через Сараево и Белград, чтобы всех нас повидать и вернуться домой, продолжить служение, не думая о себе. Она была тут, чтобы служить, а не чтобы ей служили. И вот сейчас не только нас девять, но и внуки, правнуки, зятья, снохи, когда все собираемся, то больше ста человек получается, широкий след за ней остался.

– В годы войны вы с мамой бежали от бомб, она вас кормила, оберегала, как это ей удавалось в те тяжкие времена? Вы вспоминаете о тех событиях?

– Как – это только Бог и она знают. Помню, она возьмет плуг и коня и пашет или косит, а сама беременна. Правда, когда дети подрастали, начинали включаться в работу, помогать, особенно старший брат был очень трудолюбивый и ревностный. А еще помню, что в 1942 году было страшное столкновение четников и партизан (параллельно с немецкой оккупацией у нас шла гражданская война), там, в сторону Колашина, где города Црквине и Быстрица, гора Вучье. Братья перебили друг друга! А мы, то есть мама с нами, поднялись в Быстрицу, кончилось сено. И только мы поднялись, вдруг начался этот кошмар, ужас, ад, пулеметы, бомбы… И сегодня, когда вспоминаю, ужасаюсь, ношу это где-то в себе как самый страшный момент моей жизни. И куда ей, бедной, деться? Только назад! Снова грузит на коня вещи, овец и коров вперед, а за ней: Велько, Вучица, Миляна, я (родился в 1938), брат Павич и Добрия под сердцем. Бежим в Морачу, а за нами ад! Как она это выдержала, как она это вынесла, не могу представить!

– В семье было девять детей, какие отношения были между собой, с родителями, были ли у родителей любимцы?

– Нет, тут было беспрекословное равенство. Когда кто-то получал привилегию? Если кто-то из детей был слабым или болезненный, тогда мама говорила: «Это оставьте ему!» А мы все, особенно в то военное время, ели из одного котла, и если кому-то из нас, более застенчивому и слабому, не доставалось, она замечала, подталкивала его ближе, а остальным говорила: «Подождите, это для него, это его!» Без всякой школы ей было свойственно педагогическое чутье, она умела, с одной стороны, держать детей в равенстве, а с другой – уметь мягко и ненавязчиво позаботиться о том, кому была нужна поддержка, помощь. И не только это, она никогда не защищала провинившегося ребенка только потому что это ее ребенок. Помню, например, один случай, который должен рассказать. Как-то мы, дети, были на горе Вучье, и девочки с нами, одна из них – дочка какого-то Даниловича. И что-то мы повздорили, я взял камешек, да что там камешек – камень, и бросил в нее так, что брызнула кровь. Ведая, что меня ждет, спрятался в доме под кроватью. Когда мама узнала об этом, схватила прут, вытащила меня из-под кровати и так отхлестала, что не забуду, пока жив. Это было очень справедливо с ее стороны – забота о другом ребенке, другой матери, едва ли не большая, чем о своем, без всякого материнского эгоизма, который, к сожалению, сейчас преобладает, особенно в семьях, где один или двое детей. В нашей семье тогда этого не было, каждый получал по заслугам!