Вечная мерзлота - Нина Садур

Мы никогда, никогда не будем пойманы! Мы отработали схему наших встреч до гениальности просто. И даже если случится, что моя натужно храпящая в дальней спальне жена проснется и притащится в мой кабинет, я смогу сделать вид, что захотел выпить из-за бессонницы, полистать «Жизнь Джордано Бруно». И она не сможет, не сможет придраться ни к чему! Я и ей налью этого красного итальянского вина, которое мы полюбили с моей женщиной. Вина, от которого губы начинают гореть, а во рту остается слабый привкус серебра. Пусть и моя жена пригубит выжимку из тосканских виноградников. Я даже, пожалуй, завалю ее грубо и как будто страстно прямо на пол, на ковер, возьму по-скотски, без ласк воткнусь в нее, так чтобы круглые ее ноги мотались у меня за спиной, и чтоб головой она глухо билась об угол стола. И чтоб она кряхтела от благодарности и удовольствия.

Я это сделаю для того, чтобы моя женщина могла глядеть на нас, склонив птичью головку к тонкому плечику и задумчиво покусывая острый ноготок. Но… это пустые фантазии! Моя жена не придет в кабинет. Она — идиотка. Каждую ночь я подсыпаю ей в чай снотворного. Поэтому она кстати и стала храпеть. Отвратительно!

И вот я вхожу в кабинет и включаю свет. Нам нужно много света, безжалостного, как на фотосъемке. С минуту мы стоим, ошеломленные. Мы просто глядим друг на друга. Мы каждый раз встречаемся впервые. Потом, очнувшись, мы начинаем лихорадочно раздеваться. И если она в своем, любимом мною, черном платьице, то она ждет, когда я стяну рубаху через голову, отброшу ее, и, сделав шаг к ней, замру. Только тогда она лениво, с какими-то кошачьими ужимками спускает бретельку с одного плеча, потом с другого, и черный шелк скользит вниз, к ее ногам. Под это платье не положен лифчик, и она остается в узеньких, черных трусиках. Она поворачивается ко мне спиной и выгибает спину, выставив круглый задик. Она елозит ягодицами, меж которых зажата узкая полоска трусиков, я расстегиваю ширинку и, вынув затвердевший член, сжимаю его и поглаживаю, предвкушая, как упрется он в эту полоску ткани меж ее ягодиц, как прорвет ее и станет слепо искать вожделенную дырочку, а мои руки тем временем нашарят на столе банку с вазелином, и, отогнав настырный член, мой палец нежно смажет отверстие анала, войдет в него и нежно помассирует, и, только после этого твердый, как нож, член с выпуклой головкой ворвется в анал, и она, вскрикнув от сладостной боли, задрожит и забьется в моих руках.

Я буду натягивать ее на себя, тискать ее ягодицы, теребить соски, мять ей живот, массируя разбухшую матку, дам ей сосать мой палец и буду долбить ее сладкую задницу, сдерживая и сдерживая себя, а потом, резко выйдя из нее, быстро разверну ее лицом к себе и запихаю бьющийся член ей в рот, прижму ее лицом к своему животу и залью ей гортань кипящей спермой.

Но до этого еще далеко. Она знает, что ей придется уступить мне, что она будет стоять передо мной на коленях, что я пригну ее хорошенький затылок вниз, к полу, и она будет лизать пальцы на моих ногах, что ей придется связать мои руки за спиной, чтобы я мог исследовать ее тело одним членом, пугливыми касаниями от ушных раковин, подмышек и до выемки пупа и выпуклого клитора, который она всегда рада подставить мне. И тут уж, не пользуясь руками, я должен буду овладеть ею, иначе она прыгнет мне в лицо и мне придется сосать ее клитор до тех пор, пока я не задохнусь. Потому что она ненасытна. И всякий раз, всякий раз мы придумываем с ней новые игры.

Но сейчас мы стоим полураздетые и мне непозволительно прикоснуться к ней. Однажды, залюбовавшись ею, я просто напился. «Наприветился». И когда с пустой бутылкой в руке, голый, я, шатаясь, пошел к ней, ее зрачки дрогнули от неприязни. Я не внял этому сигналу, я хотел хотя бы прижаться к ней. Я выпустил бутылку и раскрыл руки для объятья, шагнул к ней, чтобы всей кожей ощутить ее прохладу и тепло и глубинное биение крови. Я ощутил лишь скользящий холод. Впечатление было такое, словно я горящим телом прислонился к зимнему оконному стеклу… Так она наказала меня. И никогда я больше не напивался в ее присутствии и тем более не навязывал ей близости, если она этого не хотела. В тот раз я проснулся один на полу, на заблеванном ковре. И она не приходила ко мне семь дней! Она горда и ранима! Она трудно прощает! Она требует полного повиновения!

Как я с ней познакомился? Я уже не помню. Сейчас мне кажется, что она была всегда. Я зову ее Вита. Она любит, когда я произношу ее имя. Я всегда произношу его беззвучно, одними губами, и она гладит алым ноготком мои губы. «Вита» значит жизнь.

Мы допиваем вино, и, если она захочет, она позволит дотронуться до себя. Она очень капризна и нервна. И я должен подчиняться ей. Я должен ловить каждое ее слово до тех пор, пока не схвачу ее обеими руками, и, только притянув к себе, пойму, что она здесь, со мной, моя.

Женщина-подросток, она во власти неостановимого движения, подобного тому как движется пейзаж за окном вашего трамвая. Необязательная ни в чем, ни к чему не привязанная, она отзывается на вашу ласку, как животное, но лишь до тех пор, пока вы ее не спугнете.

Однажды, после долгих изнурительных ускользаний я так сильно сжал ее, что чуть не сломал ей ребра. Она вскрикнула и попыталась вырваться. В глазах ее я заметил испуг такой же, как когда я глупо напился. В этот раз мне показалось, что она еще недостижимее, чем прежде, что нас разделяет черный провал ночи, что она, моя Вита, светящаяся в темноте розовым узким своим телом — она смеется надо мной и, подставляя свое теплое тельце для самых мучительных и изощренных ласк, остается бесчувственно наблюдать где-то там, за стеклом окна, за высоким ветром моего семнадцатого этажа, в глухом подвале зимней ночи. Это было так страшно, что я чуть не сломал ей ребра. Я зарыдал как маленький, забрызгав ей лицо слезами и слюной, а она, невзирая на боль от моих объятий, только слегка приоткрыла рот и выгнулась, клонясь вниз и утягивая меня за собой, в густой ворс ковра.

…Вот мы допили вино, она опустила руку с бокалом, и, подняв уже пустую руку, погладила себя, вначале по лицу, потом грудь и живот. На лобке рука ее задержалась и она вопросительно поглядела на меня. Я понял, что могу снять джинсы (довольно глупо стоять в джинсах, из которых торчит воинственный член). Я с благодарностью разделся. Голым я чувствовал себя свободнее. Она зацепила ноготком узкие трусики и стянула их вначале с одной ноги, потом с другой. Я шагнул к ней.

Крыша у меня съехала напрочь. Снесло. Намертво. А дело и не в Витале, нисколько — хотя все при нем — фигура, лицо, ум. Дело в козле, который мой муж, идиот. Зачем бабы замуж выходят? Я давно уже не та Людочка-секретарша ректора, к которой можно было подъехать с шоколадкой. Полностью пошла другая жизнь! Короче теперь у меня есть Виталя. Мой шофер. Я прекрасно видела, как он на меня смотрит. Но у меня правило — на работе никаких шашней. Тем более с шофером. Больше мужик власти у меня не получит. Наполучались, козлы дорогие! Та девочка Людочка умерла. Я в Анталию не идиота брала с собой, а Виталю. Но там у нас ничего не было. Виталя работал моим шофером, телохранителем и служанкой. Но тут я просто остохренела. Уже давно мозги мне запудрить невозможно. То, что мы великие ученые, историки и тому подобное, это не ко мне, будьте любезны! Я вижу вполне конкретного козла лысого, немытого, в вонючих джинсах и рваных тапках. «С глазами кролика», — как сказал Пушкин. Пушкин врать не станет. У алкашей не только мозги плавятся, но и глаза наливаются кровью. Но тут я просто остохренела. Это пока наорешься за день, со всякой швалью наобщаешься, с чурками намаешься, продавцов по общагам устроишь, товар распихаешь, короче, этот идиот, живя в тепле и на мои деньги выкинул такое…

Короче, я от такой наглости сказала Витале:

— Так, мой мальчик, если ты залез ко мне в койку, не думай, что ты в ней хозяин. И итоге ты должен сделать так, как я скажу.

Виталя сначала прямо описался от страха, он только на вид высокий, рыжеватый с приятным лицом, а в душе он просто девочка. Но теперь… Виталя приходит ко мне поздней ночью, нет, на рассвете, в пятом часу, зимой самая темень в этот глухой час, в это время все спят как убитые, даже алкаши бессонные падают в свой короткий, воспаленный сон… Виталя осторожно шебаршит ключом в замке, замок щелкает и Виталя крадется по темному коридору ко мне, он входит в спальню и ложится на мою постель, еще теплую после идиота.

Тьма такая, что хоть глаз выколи (на окнах тяжелые шторы, а в соседнем доме в этот час света нет). Мы не видим друг друга и мы занимаемся такими вещами, о которых мы взрослые и не самые робкие люди, утром стараемся забыть. Мы ночью как дикие звери. Я стала таскать Виталю домой назло идиоту. Но постепенно мы потеряли бдительность. До такой степени тьма, окружающая нас, нас поглотила. Однажды, наигравшись, мы просто уснули. На рассвете я проснулась от храпа. Это храпел Виталик. Я успела растолкать его и выгнать. Через минуту ввалился идиот и, дыша кислым вином (от которого у меня изжога, сказались челночные мотания и жрачка всухую) рухнул в теплую после Витали вмятину в постели. Я испугалась, что он заметит мокрые простыни или почувствует чужой запах. Еще я испугалась, что они могли столкнуться в темном коридоре нашей квартиры. Но идиот, конечно, ничего не заметил. Упав мордой в подушку, он придавил меня тяжелой рукой и захрапел. (У него пунктик какой-то — среди ночи, среди сна проверять рукой — на месте я или нет. А куда я, интересно, денусь? Улечу? Растаю?!)