Красная пленка - Михаил Елизаров

— Пап, перестань. Не хочу больше ничего вспоминать. Пойдем лучше чай пить. С тортом.

— Знаешь, Дашка, а у меня последнее время наш ялтинский вечер никак из головы не выходит. Тебе тогда три годика исполнилось, ты у меня всю зиму проболела и полвесны, такая слабенькая была… Я на диссертацию плюнул, взял в июне отпуск, и мы с тобой в Ялту махнули. Погода была исключительная, народу мало. За трояк шикарный закуток сняли, с верандой. И от моря пять минут. Сад там был черешневый…

— Папа, милый, я эту историю уже тысячу раз слышала!

— Ты стала такая жестокая, Дашка… Уедешь ведь скоро, а у меня светлее этого воспоминания ничего на свете не останется. Честно скажу, если б возможно было, я всю свою жизнь — сколько мне ее, с чайную ложку, осталось — ни минуты не сомневаясь, обменял бы на один тот ялтинский вечер!

— И что ты себе выдумал какую-то вековую разлуку! Мы уезжаем ровно на год, пока у Андрея контракт, потом вернемся и приходить к тебе будем. Очень часто.

— Раз в год, как на могилу…

— Ох, зануда… Знаешь, что я хорошо из той поездки запомнила — хозяйку нашу, тетю Зосю! Страшная аккуратистка была, все дорожки ракушечником вымостила. Она еще козу держала и каждое утро мне полную кружку молока приносила. Ты всё порывался ей заплатить, она — ни в какую. Очень ты ей нравился — одинокий папаша.

— Это с тобой все носились, а меня только поучали.

— А расскажи, как она козу доила, а я подошла!

— Не хочу, ты тысячу раз эту историю слышала.

— Ну не придирайся к словам!

— Это, да, это действительно презабавно было. Она доит козу, а мы на пляж собрались, подходим, ты что-то высматриваешь, а у козы вымя такое пунцовое, набрякшее, как два пальца распухших, и молоко в ведерко так — дзынь, дзынь. А ты вдруг говоришь: «Как у папы…» Ха-ха-ха!

— Ой, ха-ха-ха, держите меня, не могу! Ха-ха-ха!

— Она так на тебя посмотрела…

— Ну что ты замолчал?

— Я ведь не разлуки боюсь, Дашка. Вдруг разрушится важное что-то между нами, оборвется та невидимая ниточка, без которой всё уже будет не то, — натянуто, лживо. Я боюсь, что не сможем мы больше так с тобой хохотать, как дураки. Никогда не сможем…

— Почему?

— Да потому, девочка моя, что так беззаботно смеяться можно лишь на Поляне сказок, куда мы с тобой однажды попали и не покидали ее по сей день…

— Папка, милый!

— Отпуск уже заканчивался, уезжать нам завтра, а мне говорят: «Что же вы, в Ялте были, а девочке своей не организовали экскурсию на Поляну сказок». Я думаю, ну какая поляна, в следующем году сходим, а ты, хитрюга, взяла и расплакалась. Стоит моя шоколадная кукла и рыдает такими вот пудовыми слезами…

— Довел ребенка до слез… На кухне посидим или в комнате?

— Где хочешь. Давай на кухне… А тетки жалостливые все в один голос: «Ну как так можно? Ребенок плачет, у вас же еще полдня», — а ты еще громче ревешь. «Ладно, — говорю, — поехали».

— К закрытию попали, но успели. Проголодались, а в ларьке, кроме теплого лимонада и «Киевского» торта, ничего и нет — всё раскупили. Берем мы с тобой торт с лимонадом и идем на экскурсию. Впереди Дашка в белых с горошинами трусах выхаживает, в одной руке зонтик от солнца…

— Торт на блюдо переложить или из коробки есть будем?

— Что за вопрос, Дашка, конечно из коробки!.. Следом я, в джинсовых шортах и с «Зенитом» на пузе, чтобы Дашу мою запечатлевать. И у меня, знаешь, с утра было удивительное предчувствие. Час ходили, смотрю: что-то помрачнела моя Даша, не резвится, гномы ей уже не в радость…

— Папуль, чай какой заваривать, с мятой или зеленый с жасмином?

— Черный у нас остался?

— Сейчас гляну…

— Тут я смекаю, что Даша на пляже целую бутылку «Пепси» выдула. Интересуюсь: «Может, тебе по-маленькому надо?» Кивает, и сама несчастная такая…

— Нашла…

— Я без всяких мыслей потрогал твои трусики, не мокренькие ли, а ты вдруг как рассердишься, прямо взрослая женщина. Отчитала меня, говоришь: «Не смей никогда прикасаться без разрешения!» Я просто обомлел. Господи, думаю, такая кроха, а уже настоящая леди.

— В чашках заварим?

— Не ленись, возьми заварник… Говорю: «Даша, я только проверить хотел, всё ли в порядке». Вижу, на трусиках пятно расплывается. Я руку приложил — точно, побежал по пальцам детский кипяточек. Не утерпела, моя зайка. Я скорее эти трусики мокрые снимаю, несу тебя под какую-то елку, ты даже присесть не успела, пописала стоя, как мальчик. Я спрашиваю: «Что же ты молчала, Даша, зачем терпела?» А ты отвечаешь сквозь слезки: «Здесь же люди ходят, и туалета нет». Ах, ты мое солнышко, думаю, моя ласточка деликатная, всё она уже понимает, как взрослая… А сам говорю: «Не переживай, походишь голышом, пока трусики не обсохнут».

— Большие чашки доставать?

— Угу… Там уже все разошлись, никого из посетителей не осталось. Я тогда с тобой целую пленку отщелкал. Надо сказать, позировала ты исключительно. И откуда это в трехлетнем ребенке было?

— Тебе заварки сколько наливать, до половины?

— Не торопись, дай настояться… Волка этого деревянного оседлала — просто как амазонка, на Буратино так естественно ручку забросила — прелесть. Знаешь, есть дети, которых нипочем не заставишь работать перед камерой, а ты всё на лету схватывала, с полунамека. Скажешь: «Дашенька, веди себя раскованней, больше свободы». Ты так станешь бочком, за травинкой грациозно нагнешься. Но самый коронный, я считаю, кадр, когда ты на пеньке, назад чуть откинулась и хохочешь… Отсняли пленку, и тут я, балбес, вспоминаю, что мы же еще торт не пробовали. А пенек наш чем не стол? «Ну, принцесса, — говорю, — будем с тобой сейчас пировать». Достаю коробку, две бутылки с лимонадом. У нас ни ложек, ни стаканов. Пили из бутылок, а торт этот руками ели. Я на часы смотрю — возвращаться пора, кладу остатки торта в кулек, трусики твои пострадавшие тебе протягиваю, говорю: «Надевай, они уже обсохли». Идем обратно, вдруг ты вскрикиваешь: «Ай, папа, меня кто-то за писю укусил!» Что такое, думаю, может, муравей заполз или оса, не дай бог. Я, признаться, испугался. Мало ли, мазнул ребенок случайно липкой рукой, оса на сладкое и прилетела, и ладно бы в другое место ужалила, а то в самое нежное. Развожу тебе ножки…

— Наливать?

— Четвертинку, не крепкий. Хватит-хватит… Гляжу — мать честная, вместо писи у моей Даши настоящее кондитерское изделие. Орехов с цукатами разве что не хватает. Села, видно, на пенек наш обеденный, вот чешуйки сахарной глазури к влажной кожице и пристали. Впились, точно льдинки колючие, только на солнце не тают и рукой так просто не стряхнешь. Что тут сделаешь? Давай я их осторожненько слизывать, вначале с бочков, потом нежно посередке, чуть углубился — и там сладко. Я тогда губки наши раздвигаю, самым кончиком языка туда, поглубже, поглубже, и сам не пойму: отчего всё слаще и слаще, сахарней и сахарней!

— Папа!

— А ты мою голову к себе прижала и шепчешь: «Папочка, не останавливайся — мне так вкусно». Я спрашиваю: «Хочешь, чтобы было еще вкуснее?» Ты говоришь: «Да», — а у самой голосок заплетается…

— Я прошу тебя!

— Придерживаю девочку мою за спинку, слюной мизинец смачиваю, в писечку ввожу. По ноготочек… И то вставлю, то высуну, потом быстрее — ты дрожишь, как рыбка, глазки закатила. Вдруг дернулась, и сама полностью на палец нанизалась. Я уже ни живой ни мертвый, думаю, точно повредила себе что-нибудь малышка. Только палец вынимать, а ты сжала его и не отпускаешь, и сильней себя насаживаешь! А внутри там всё пульсирует, сжимается, будто во влажном кулачке, лишь слышу: «Ох! Ах!» — взросло стонет моя Даша и трепещет, и ножками двигает, помогает мне, как может…

— Перестань, это кошмар какой-то!

— Я, палец не вытаскивая, перекладываю тебя на животик. Попа чуть приоткрылась — розовый узелок, в нежных морщинках, как будто ротик, собранный для поцелуя. Я другой мизинец смачиваю и в попочку по миллиметру погружаю, пока пальчики в тебе не поздоровались. Ты трясешься и шепчешь: «Хватит, это же в сказке, хватит, это же в сказке…»

— Замолчи!

— Я бормочу: «Доченька, папе тоже хочется приятного», — впопыхах шорты эти проклятые стаскиваю, подношу член к твоему личику, едва успеваю сказать: «Ам-ам», — и как оно брызнет!

— Успокойся, тебе нельзя, у тебя язва!

— На ротик, на щечки, на глазки… Дашка! Скорее, Дашка!

— Нет! Я, кажется, «нет» сказала!

— Вот-вот! Почти! Ну, давай же!.. Что ты так смотришь, Даша? Ты же вышла отсюда на свет!

— От всего этого чокнуться можно…

— Что, что произошло с тобой?! Умоляю, объясни мне!

— Не хочу ничего объяснять.

— Куда, куда девался тот нежный, до беспамятства любящий ребенок, приходивший ко мне каждой ночью греться под бочок, с которым я делал уроки, гулял в парке, играл в куклы, часами просиживал у постели, когда он болел!

— Папа, я давно уже не ребенок. Разве ты не заметил?