Повесть об одном эскадроне - Борис Краевский

«Книги, — мелькнула у него мысль, — революционные книги, агитация. Значит, в избушке, буквально под носом у него, поручика Покатилова, жил большевистский агитатор, может быть, здесь был даже целый подпольный центр. И эта девчонка укрывала их, помогала, может быть, сама агитировала…»

— Прокопчук, — голос Покатилова прозвенел туго натянутой струной. Фельдфебель подбежал рысцой, замер, ожидая приказаний. — Двадцать человек на розыск комиссара. Он где-то близко. Далеко уйти не мог. Взять живым. Остальным — тушить пожар, искать книги. Барышню, — Покатилов кивнул в сторону Наташи, — отведешь в дом. Она арестована. К ней — двоих юнкеров. Жив-вва!

Солдаты растаскивали баграми горящие бревна, ворошили, пряча от жара лица, пепел, плескали из ведер воду. Наконец, один из них наколол на острие багра обуглившийся переплет книги с остатками обгорелых страниц. Покатилов велел облить находку водой и долго рассматривал.

Ползти было трудно. Как ни старался Воронцов уберечь от толчков раненую руку, ничего ее получалось. Превозмогая боль, он медленно двигался вперед, к станции. Там, возле самого полотна железной дороги, приютилась крохотная деревушка — всего полтора десятка домиков. В крайнем под ветлой живет бабка Лукьяниха. Только бы добраться. И ведь близко — рукой подать, версты две, не больше. Но как доберешься, если рука горит огнем, а сил с каждой минутой, с каждой саженью становится все меньше и меньше. К тому же надо торопиться: каратели наверняка отправят погоню. Хорошо, хоть собак у них нет.

Хотелось пить. Во рту, пересохшем, шершавом, еле ворочался такой же сухой язык. Костя сорвал с куста зеленый, с желтыми подпалинами осенний лист, пожевал. Лист был суховат, губы обожгло горечью. Ведь земля сырая, в ней много влаги, а вот воды нет. Хоть бы лужа попалась какая-нибудь.

Воронцову казалось, что он ползет уже давно, очень давно, что воды он не видел целую вечность, а прошло не более получаса. «Надо взять себя в руки, — решил Костя, — так недолго и раскиснуть. Ну-ка, разведчик!»

В маленькой, поросшей кустами ложбинке Костя решил отдохнуть. К тому же здесь была крохотная лужица, оставшаяся от последнего дождя, горьковатая, пахнущая прелыми листьями и землей, но прозрачная и холодная. Костя пил медленно, опустив лицо к самой воде. Стало легче. Потом заполз между кустиками, бросил на ноги, на спину, на голову несколько тут же обломанных веток.

Маскировка оказалась не лишней. Через несколько минут Костя услышал глуховатый перестук копыт. Ищут. И вдруг представилось ему, что вот сейчас остановится над ним всадник в погонах, хохотнет довольно: ага, попался-таки, комиссар — и… все. Что сможет сделать он, один, раненный, если даже не очень резкое движение причиняет страшную боль?

На какую-то минуту Воронцову стало страшно.

Захотелось вскочить, закричать, убежать куда-нибудь.

А копыта продолжали стучать. То ближе, то дальше, то снова ближе. Если бы Костя поднял голову и огляделся по сторонам, то увидел бы, как верховые прочесывали склоны холма и равнину, внимательно вглядываясь в заросли мелкокустья. Один из них проехал шагах в десяти. Косте показалось, что копыта стучат не рядом по земле, а прямо по его голове. Но они простучали, и все стихло.

…Было уже темно, когда он отбросил в сторону спасительные ветки орешника и пополз. А еще через два часа Воронцов лежал на мягкой соломенной подстилке в погребе. От еды он отказался — хотелось только спать.

В камере, точнее, в глухом подвальном помещении, приспособленном контрразведкой под одиночку, было сыро, темно и пусто. В углу сиротливо прижался к стене топчан, скрипучий и расшатанный, а у самой двери стояло ведро, назначение которого Наташа не сразу разгадала.

Так вот она какая, тюрьма… В книгах писали еще про глазок в двери. Но здесь дверь была глухая и на редкость визгливая.

Девушка села на топчан. Она смотрела на дверь и ни о чем не думала. Потом прилегла, свернулась калачиком, закуталась в мягкий пуховый платок и… задремала. Некоторое время перед ее глазами мелькали отрывки событий последних дней, затем все завертелось бесшумной каруселью, заволоклось мутной, серой пеленой.

Наташа провалилась в нее и забылась крепким сном.

Утром Наташа проснулась от холода. Она попыталась потянуться со сна, как привыкла делать в своей постели дома, и чуть не вскрикнула от боли: затекло все тело.

Она встала и заставила себя пройтись по камере.

Согревшись, она стала осматриваться.

Массивные стены подвала когда-то побелили.

От времени побелка потемнела, покрылась причудливыми пятнами и разводами, а в углах — зеленоватой плесенью. Маленькое слепое окошко в глубокой нише под самым потолком. Если встать у двери, можно рассмотреть кусочек голубого неба.

Над топчаном красовались рисунки неизвестного художника, сделанные, видимо, гвоздем. Художник был плохо знаком с перспективой и с анатомией: на плечах у героев его картины сидели непомерно большие головы, а руки и ноги напоминали прутики, воткнутые в огурцы. Но социальный смысл нарисованного был предельно ясен. В центре люди со знаменем попирали уродцев с погонами на плечах и шли к солнцу. Чтобы у зрителя не оставалось и тени сомнения, кто эти люди, художник написал на знамени: «Все одно белякам крышка!» Полдюжины восклицательных знаков не уместилось на полотнище и сползло бахромой на головы идущим.

Эта картина побудила к творчеству и другого временного обитателя подвала. Рядом красовалась умело выполненная углем женская головка. И подпись: «Прощай, Анна!»

Наташа заинтересовалась стенами: их покрывали самые различные рисунки и надписи, узоры и числа. Сколько людей прошло через этот подвал за короткий месяц хозяйничанья Деникина!

Наташа поймала себя на мысли, что думает о белых как о врагах и с сочувствием относится к своим предшественникам, тем, кто пытался оставить по себе память хоть в виде рисунков. Кто были эти люди? Почему они оказывались здесь, в сыром подвале одиночного заключения?

Только сейчас Наташа поняла весь ужас своего положения, всю его трагическую нелепость. Камера смертников…

Кто виноват? Костя? Нет, только не он. Тогда Покатилов?

Второй раз за неделю Гришка пробирался в парк старинной усадьбы на холме. Но сейчас разгоралось равнее утро, и паренек с любопытством оглядывался по сторонам. Правда, при свете все в парке казалось неуловимо изменившимся, но чем — Гришка не понимал, как ни вглядывался в кусты, деревья, тропинки.

Вот и овражек, за которым начинается окраина парка, а там скоро и полянка с избушкой лесника. Дядя Костя наверняка уже здоров и заждался товарищей. Гришка представил себе, как он прокрадывается в избушку, находит дядю Костю спящим и пугает его.

Гришка посмотрел влево, туда, где сквозь ветви вековых лип виднелся флигель дома. Конечно, все спят. И тут паренек заметил то непривычное и странное, что все время подсознательно его тревожило.

На кустах и нижних ветвях деревьев осел пепел, окрасив желтизну листьев в сумрачный, тяжелый серый цвет. От этого стало тревожно на душе, сердце сжало нехорошее предчувствие.

Деревья расступились. Гришка раздвинул кусты. Прямо перед ним торчала закопченная труба русской печи.

Гришка бросился вперед: вокруг печи лежали обожженные бревна, головешки, угольки…

Глава двенадцатая

Эскадрон расположился на дневку в знакомом разведчикам глубоком овраге.

Дубов сидел на том же самом месте, где два дня назад выслушивал донесение Гришки о батарее. Охапка валежины сохранила, казалось, даже вмятину от его тела. У ног лежало два порыжевших от сырости окурка — тогда Дубов курил много и не трясся над каждой крошкой табаку. А теперь — он пожевал короткий обгрызанный ус, мрачно сплюнул волосинку и в который раз с надеждой заглянул в кисет. Пусто…

— Ну, что не спишь, Николай Петрович? — присел рядом с командиром Ступин. — Вон какой храп из кустов доносится, прямо как на вокзале, когда поездов третий день нет… Поспал бы, а?

— А ты что не спишь? — вопросом на вопрос ответил Дубов.

— Голова трещит, просто раскалывается. Пошел к Егорову, говорю, дай мне этого, как его…

— Аспирину?

— А ты откуда знаешь?

— Дело мое такое, командирское, все знать.

— Нет, серьезно?

— Я ведь сам в госпитале неделю на одном аспирине жил. Запомнил… Только нет его у Егорова… Или осталась самая малость — так он экономит.

— Ясно. То-то он спит, что твой сурок, и даже имеет нахальство не отвечать. Черт с ним, думаю, пусть спит, я потерплю… Чего задумался, Николай Петрович?

— Гадаю, что Гришка узнает и что Харин разведает.

— Беспокоишься, скажи лучше.

— За Гришку — нет. Кто его заподозрит? Он для нас просто золотым разведчиком оказался. А вот Фома больно заметен, медведь чертов… Многие его видели, когда хлеб раздавал, могут и опознать.